Стоило ему подумать о полетах, как его понесло вверх. Подобно пингвину, выскакивающему на льдину из воды, он вылетел из земли.

Вот оно, полное отсутствие препятствий! Материи для него не существует: молекулы железа, воды, органические соединения в виде белков, жиров и углеводов — все сказочки для смертных. Истинная свобода передвижения — вот она.

Он несся над зимним лесом, не чувствуя мороза. Чиркая по верхушкам сосен, совершенно не ощущал боли. Направляя полет лишь волей собственной мысли, он ощущал себя властелином движения. Дви-же-ни-я!

Каким примитивным ему казались все предыдущие годы жизни! На что он тратил свое время? Карьерный рост, семья, друзья, коллеги… Смех, да и только. Все это не стоит и сотой доли того упоения, размаха и простора, который он ощущал сейчас. Изместьеву не верилось, что так будет всегда. Ощущение мимолетности настоящего не покидало ни на минуту.

Он влетел в город детства с юго-запада. С разбега пронзил пятиэтажное общежитие Уральского Химического завода. Комнаты-клетухи со спящими, смотрящими телевизор, танцующими, жующими, пьющими и занимающимися сексом современниками были похожи на меняющиеся декорации одного спектакля. Один акт которого ускоренно следовал за другим. Слишком ускоренно, надо признать!

Аркадий пожалел, что нет рядом с ним Егорки Кедрача, только он смог бы по достоинству оценить драматургию происходящего. Театрал проглотил бы язык от увиденного.

Потом был бассейн с соревнованиями по плаванию, потом управление завода с секретаршами и широкозадыми директорами. Магазин с очередями у прилавков, планетарий, гостиница, спортивный манеж.

Ему ни к чему были законы воздухоплавания, он беспрепятственно «прошивал» насквозь все, что попадалось ему на пути. Без синяков и шишек, без торможений и виражей, без воздушных ям — он двигался только вперед. С той скоростью, какую сам выбирал.

Интуитивно Изместьев летел к родной школе. Той самой, возле которой недавно встречался с самим собой… Он жаждал убедиться в том, что Аркадия—десятиклассника действительно нет в живых. Метаморфоза нуждалась в объяснении. Требовалось расставить, что называется, точки… Хотя бы для собственного успокоения.

Уроки были в самом разгаре, когда он самым что ни на есть вероломным образом «проник» на третий этаж учебного заведения доперестроечного типа. Вихрем пронесся по учительской, пересек коридор наискосок, задержался на уроке физики в восьмом классе: его всегда привлекали опыты с электричеством. К тому же долго пришлось вспоминать имя и отчество преподавателя.

Потом были строчки из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» на уроке литературы, особенности климата в Сибири и на Дальнем Востоке на уроке географии. Пока, наконец, не достиг наш эрзац-путешественник кабинета химии, где, собственно, и занимался его родной выпускной десятый «Б».

Он словно забрел на день рождения к однокласснице.

Себя Изместьев не увидел. Место за партой рядом с Жанной пустовало. Эта пустота могла означать что угодно. Его предшественник мог запросто находиться в больнице. Адрес неврологического отделения он обязательно выяснит, а пока… До чего родные вокруг лица! Ни черта учительницу, Елизавету Петровну, будущие выпускники не слушали, вертелись, делали что угодно, только не то, что требовалось. Какое нужно самообладание иметь педагогу, чтобы при всем этом не запустить указкой в самых разговорчивых.

Витька Мохнач чертил какую-то схему в тетрадке, сразу же под уравнением химической реакции. Вместо того чтобы коэффициенты расставлять. Охламон! Настя Балашова разглядывала журнал мод у себя на коленях, беззастенчиво грызя ноготь за ногтем, сплевывая огрызки в проход между партами. Юлька Шилова строила глазки Мишке Бессмертных.

Юные чистые лица. Какие эмоции, какой блеск в глазах! Куда он девается с возрастом? Обесцвечиваются глазки.

А Елизавета Петровна, хоть и стучала указкой по столу, все равно, — такая молодая. Худенькая, стройная, с короткой стрижкой. Требовательная, но справедливая. Ни одной морщинки возле глаз.

Перед столом Пашки Ворзонина пришлось задержаться. Поскольку на нем — отнюдь не тетрадь с учебником, а атлас анатомии человека, раскрытый на странице с полушариями головного мозга. Парень уже тогда собирался стать психиатром! Вот это номер!

Правда, призрак Изместьев заинтересовался не только полушариями в атласе, но и тем, что успело внести в схему будущее светило психиатрии. Над стрелкой, ведущей из лобной доли на периферию, читалось вполне отчетливо следующее: «пространство + время». На полях было накорябано «прошлое + будущее».

Изместьеву показалось, что на какое-то мгновение он обрел вдруг плоть и почувствовал под ногами опору. Но только на мгновение. Что могла означать сия невинная надпись в атласе ученика 10-го класса? Что задумал его друг и коллега, протирая штаны на школьной скамье? Что вынашивал в своей породистой голове уже тогда, до перестройки!

В призрачной памяти всплыло, что Ворзонин был единственным, кто знал все подробности той новогодней ночи, когда пробка от шампанского выстрелила Изместьеву в открытый глаз. Они после школы поступали в один институт, и Аркадий поделился с другом этой пикантной подробностью, объясняя тем самым свой выбор вуза. Но какое отношение мог иметь Павел Ворзонин к его путешествию в прошлое, если единственным «посвященным» в проблему был Вениамин Поплевко, улетевший благополучно в свое будущее?! Никакого! Пусть однократно его пришлось привлечь. Для того, чтобы отговорить путану от аборта. Поскольку Поплевко тогда находился в психушке, и выполнить миссию свою никак не мог.

Но как-то подозрительно легко согласился Ворзоня на подобную авантюру тогда, в августе 2008-го. Изместьев вначале обрадовался, так как сомневался, что психиатр вообще согласится. А сейчас мысль сидела в голове, как муха в паутине, и не прекращала жужжать.

Даже если это и так, что сейчас об этом жалеть? Боже, когда это было? Или еще будет? Все смешалось в его голове, словно в салате «оливье». И этот «салат» не имел сейчас ровным счетом никакого значения. Все в прошлом для призрака Изместьева. Из этого состояния ему не выбраться никогда. И не стоит переживать. Надо уметь находить плюсы в любом положении, в каком бы ни оказался. Хотя… Что ему с этими плюсами делать? Солить? Мариновать?

Что может быть между ними общего? Один — с гривой неприбранных волос, среди которых хватает и седины, с горбинкой на носу, которая кого-то восхищает, кого-то возбуждает. Лично Кристину — откровенно бесит, причем уже давно. Другой — бледно-болезненный, с огромными ввалившимися глазами, отчего его взгляд кажется всегда немного напуганным. А после того, что произошло, это ощущение у Кристины окрепло. Зачем он пьет с его диабетом? Для того, чтобы показать ей, как ему плохо? Что он наплевал на свое здоровье, раз она его игнорирует? В отместку ей?

Один — сидит, пьяный в доску, в зрительном зале, что-то мурлыча себе под нос и ловя буквально каждое слово своего кумира-режиссера. Венечка, ты забыл, что спектакль закончен, занавес опущен, и давно пора сражаться за свою любовь. Но ты молчишь, затаившись и выжидая чего-то.

Другой — грохает по сцене своими ботфортами, заламывает свои костистые длани, запамятовав, видимо, что в зрительном зале лишь двое, и его актерское мастерство им, скорее всего, до лампочки. Видимо, так задумано: говорит и убеждает один, другой — сама пауза, межсезонье…

Зачем она поддалась на уговоры этих двух ничевоков и пришла сюда? Зачем она вообще позволила себя уговорить? Дура, дура, дура! Подвела черту, вышла из передряги, пусть с огромными потерями, с жертвами. Но вышла, собралась худо — бедно жить дальше. Настроилась. Зачем возвращаться к началу, пусть и в мыслях? Что она здесь делает?

Ах, да, театр, пристанище Мельпомены. Как же! Зритель должен сопереживать. Здесь никто не вправе врать и изворачиваться… Здесь она им должна поверить. Фикция! Даже если бы этот бледный ползал у ее коленей, упрашивал и извинялся. Возможно, он и хочет вновь стать дельфином, но в ней русалка умерла. Ее убили, и не воскресить.