Он хорошо знает себе цену. Думаю, высокая самооценка была свойственна ему всегда. Даже в мальчишескую пору. И служила ему сильнейшим раздражителем во все годы жизни. Чем и продолжает быть. Однажды я спросил его: «Ты всю жизнь осваиваешь новые виды спорта. Но почему теннис для тебя так и остался в стороне? Неужели всего лишь потому, что он сейчас как бы главный государственный вид спорта? А это тебе, конечно, претит». «Дело не в этом, — ответил он, — просто я знаю, что очень быстро добился бы здесь высокого мастерства. Вот почему мне это неинтересно. Слишком быстро».

То, что он стал футболистом, не случайность. Но и не закономерность. Я уже написал, что он был так наделен природой, что наверняка добился бы выдающихся результатов во многих видах спорта.

Однако здесь мне в самую пору приостановиться и, прочитав уже написанное, напомнить самому себе и читателю, что вовсе не за биографический очерк я брался, а скорее за заметки о самобытности общеизвестной, публичной личности, о его собственной «технологии жизни».

Из наших давних бесед:

— Кем был для тебя Яшин? Что дал он тебе?

— Это был великий спортсмен и прекрасный человек. У меня с ним были хорошие отношения. Но я никогда не считал его ни своим учителем, ни ориентиром. Я вообще с трудом, с натяжкой могу назвать кого-либо своим учителем — в любом деле, каким мне приходилось заниматься. Я всегда, во всем до всего доходил сам, своей головой. Своими поисками. Если кто-то порой называл меня своим учителем, я не возражал: пожалуйста, если угодно. Когда кто-то хотел, чтобы я это подтверждал, я опять же это подтверждал, опять кивал головой.

— Думаю, что в твою боевую пору футболистам было трудновато с тобой дружить…

— Тут дело не в моем характере — я не капризен и не эгоистичен. Здесь нужно говорить о другом. Что значит дружить с игроком из команды соперника? Ведь мы же конкуренты, а значит, не может быть открытости друг перед другом. У меня были очень добрые отношения с Левой Яшиным, с Серго Котрикадзе, но это не дружба, это другое. Что же касается отношений со своими ребятами… Это тоже не дружба: день за днем, месяц за месяцем, год за годом — одни и те же лица. Это утомляет…

— А личности, причем не в спортивном, а в общечеловеческом понимании в твои времена, наверное, были?

— Безусловно. Причем, пожалуй, побольше, чем в нынешнее время.

— И тем не менее множество выдающихся игроков так и не нашли себя в дальнейшей «мирной жизни»…

— А почему следует ожидать от них этого?

— Значит, по-твоему, те качества, благодаря которым мастер добивался успехов в большом спорте, дальше оказываются уже невостребованными?

— Да, именно так я считаю. В спортивном действии главный залог успеха — не гениальная координированность, не выдающаяся сила или выносливость и даже не фанатическая способность к преодолению самого себя. Все это, конечно, важно и нужно, но не это главное. Главное — наличие особого спортивного интеллекта. Именно спортивного! В футболе это особенно важно. Стрельцов был, прежде всего, гениальным компьютером на поле, других таких не было.

— И тем не менее в жизни он потерпел крах.

— Стрельцов, его судьба — это случай совершенно особый. Это отдельная, в стороне и над всеми стоящая фигура. Трагическая фигура. Но я не хотел бы об этом говорить.

— Мне кажется, ты не хотел бы говорить и о других рухнувших судьбах великих спортсменов. Во всяком случае, не хотел бы называть их имена. Ты словно испытываешь неловкость перед ними, не хочешь противопоставлять им себя, свою жизнь, выглядеть счастливчиком. Но ведь и у тебя были времена настоящей борьбы за выживание…

— Еще какие! Но сегодняшним спортсменам высокого класса выживать намного легче. Игрок моего уровня достигает такого благосостояния, которое позволяет ему жить на проценты… от процентов.

— Однако Маслаченко выжил именно в ту нору. Почему?

— Во мне всегда был силен и живуч рефлекс цели, о котором, кстати, писал еще великий Сеченов. Я всегда считал, что смогу добиться выполнения любой задачи, если только поставлю ее перед собой.

— Ты хочешь сказать — любой реальной?

— Нет, любой.

Вопрос к нему с непредсказуемым ответом:

Но опыт великое дело. В 1976 году мы именно так — под картинку вели с незабвенным Николаем Николаевичем Озеровым репортаж о финальном матче чемпионата Европы по футболу между сборными ФРГ и Чехословакии, в котором были и дополнительное время, и серия пенальти. Получилось, видимо, неплохо, потому что даже многоопытный телевизионщик, всем известный диктор Игорь Леонидович Кириллов, увидев меня наутро на работе, удивленно спросил: «Ну вы даете, как это можно так быстро добраться из Белграда в Москву?!» И я решил: играть так играть! Пришлось поведать ему историю о том, как нам помогла военно-транспортная авиация и югославские коллеги, доставившие нас в аэропорт…

В другой раз, когда я под картинку комментировал горнолыжные соревнования Универсиады, проходившей в Болгарии, я, видимо, так образно живописал красоты зимней природы и горы Витоши, что вскоре в редакцию позвонил сам председатель Гостелерадио Сергей Георгиевич Лапин, который поинтересовался, каким образом комментатор без утверждения на коллегии комитета смог выехать в загранкомандировку?

На этот раз все было наоборот. Владимир Маслаченко не брал ни мяч, ни интервью, ни ответственность. Маслаченко давал интервью. Да не о спорте вовсе. Он говорил о Женщине. О любви. О жизни. Такова была телевизионная программа Киры Прошутинской «Мужчина и женщина». И ее собеседник высказывал мысли подчас странные, даже парадоксальные. Вот она повела речь о безответной любви. А он вдруг отрубил:

— Безответной любви не бывает.

— Да что вы такое говорите, Владимир Никитович! Он ее любит, а она его нет, вот вам и безответная любовь.

— Значит, плохо любит.

Ах, как он пел тогда монтановские «Опавшие листья», да на французском!

На следующий день я позвонил ему и сказал, что это был лучший эфир в его жизни.