— Внимание! Экипажу остановить посадку! Не закрывать дверь в самолет! Повторяю…

В рейхе как прикажут, так и сделают.

Когда их «БМВ» подкатывал к самолету, трап послушно стоял, дверь была открыта, и из него удивленно выглядывала флюгбегляйтерина[31] в темно-синей форме с белой блузкой и с золотым орлом на пилотке. Виктор даже сначала подумал, что это самолет «Бритиш эйруэйз», но вовремя вспомнил, что в иной реальности у «Люфтганзы» и форма может быть другая.

Мотоцикл рванул на обгон и подскочил к трапу раньше; двое из их группы с автоматами бросились внутрь, и коротенький трап загрохотал под каблуками их тяжелых ботинок; третий сорвал пулемет с крепления и держал его наперевес, прикрывая подход. «БМВ» вывернулся рядом; хлопнули дверцы, и Виктор выскочил влево вслед за Зиной. Зина подбежала к трапу, размахивая своим «скорпионом» и подзывая его и Наташу; Виктор пропустил Наташу вперед, поднялся сам, держа свой джеймс-бондовский «вальтер» стволом вверх в опасении не в того пальнуть, за ним простучала каблучками Зина и наконец, протопал спиной вперед мужик с пулеметом. Впереди слышались крики «Стоять!», «Не двигаться!», «Оставаться на местах!». Трап откинули и захлопнули люк. Флюгбегляйтерина стояла побледневшая возле прохода в салон, с опущенными руками, и, видимо, все еще воспринимала происходящее как полицейскую операцию.

Из прохода салона вернулся шофер и стал рядом с пулеметчиком.

— Остаетесь здесь, — сказал он Зине, — если что, будете оказывать врачебную помощь. А вам — подойти к кабине. — Последние слове его были обращены к Виктору и Наташе.

— Ваше имя? — обратилась Зина к флюгбегляйтерине.

— Грета… Грета Фельдбауэр.

— Я врач. Если появятся раненые, вы должны мне помогать. Вас учили оказывать первую помощь?

— Да… да, фрау…

— Зовите меня «фрау доктор». Где на самолете аптечка и лекарства?..

Виктор и Наташа пробирались вдоль прохода в кабину. Виктор продолжал держать свой «вальтер» по-киношному, стволом вверх, рассчитывая на чисто психологический эффект; со стороны это действительно выглядело внушительно. Наташа, наоборот, держала «зауэр» обеими руками стволом вниз: видимо, на СССР-то она работала, но профессиональной подготовки не имела. Виктор вертел головой на тот случай, если кто из пассажиров дернется. К счастью, все сидели на удивление спокойно, как будто их каждый рейс угоняют. Он чуть было не начал подозревать, что этот самолет специально подставлен Альтеншлоссером, но сообразил, что обыватели здесь просто привыкли к шмонам, устраиваемым силовиками по всякому поводу, так что перестали удивляться людям с автоматами, лишь бы только они его самого не трогали. Снаружи затарахтели двигатели, и Виктор счел это хорошим знаком: должно быть, им разрешили взлет.

Перед его глазами мелькали лица пассажиров. Вот какой-то коммивояжер средних лет, начинающий полнеть, спокойно жует орешки из бумажного пакетика. Вот пожилая чета — он устало откинулся на спинку кресла, она скучающе смотрит в окно, ожидая, что будет дальше. Молодой человек, худощавый, набриолиненный, в дорогом пальто и костюме, может быть, артист. Две дамы рядом сидят, не первой молодости, одна сухощавая, другая, наоборот, явно мечтает о похудении, может быть, даже ищет рецепт в том самом женском журнале из тонкой бумаги, что сейчас держит в руках. Понятно, почему в Европе раньше изобрели пипифакс: у таких журналов прочности маловато.

— Извините, когда мне вернут табельное оружие?

Ого! Эсэсовец в форме с расстегнутой кобурой. Тут что, еще и с пестиками в самолет можно было? Или только СС?

— Вам вернут его после приземления, сейчас оно нужно…

Еще какой-то недовольный чиновник народных учреждений почему-то потеет и все время вытирает лысину. Пастор в черном. Две подружки — наверное, студентки, одна что-то рассказывает другой…

Прямо у кабины пилота, на первом ряду, к переборке между салоном и кабиной была подвешена прямоугольная люлька, похожая на корзину, и в ней лежал полугодовалый ребенок. Ребенок посмотрел на Виктора: не испугался, не заплакал, не улыбнулся, а просто посмотрел.

«Есть детская коляска на самолете ТУ…»

Кажется, это было самое начало шестьдесят третьего. Новый табель-календарь с синеватыми спутниками, запах новогодней елки и серый томик Маршака, где на картинке на одной из страниц в такой же кроватке мирно дремал такой же младенец.

Ребенок продолжал с любопытством глядеть на него, и этот взгляд, казалось, выворачивал ему душу наизнанку.

«Господи! Что же это?! Зачем я только ляпнул про самолет, зачем?! Что, что я теперь наделал?!»

Виктора вдруг охватил ужас, какой-то неосознанный, стихийный, он заливал его теплой липкой душной волной с ног до головы, и он не мог с этим ничего поделать. Ужас не за себя — он внезапно осознал, что только что натворил нечто катастрофическое, чего уже нельзя исправить, что полностью разрушило его жизнь еще до того момента, как ее может оборвать пуля, удар этой крылатой машины о землю или пламя горящего бензина из баков. Он понял, что совершил страшное преступление, когда, загнанный в угол имперской безопасностью, перешел от борьбы с сыскной машиной рейха к войне с населением, с такими же людьми, ни в чем перед ним не виноватыми. С этим полнеющим дельцом, со студентками, с парой безобидных старичков, со священником и с этим ребенком, который еще только-только увидел мир, именуемый жизнью. Он зашел слишком далеко и из спасителя мира превратился в преступника, по уголовному кодексу — одного из самых опасных. Его не оправдывало то, что в этом деле он был всего лишь участником, а остальные, не колеблясь, перешли к действию. Они не могли себе представить, что такое угон самолетов, в их мире этого еще не было, а он — мог, он читал и видел кучу фильмов.

Почему он на миг допустил, что есть нечто, есть какая-то цель, которая может оправдать хоть одну слезу вот этого ребенка? Идеология рейха сделала свое дело? Или наша российская реальность, где можно найти сотни людей, которые на эту слезу откровенно плевали и которые совершенно спокойно и равнодушно захватили бы десятки таких самолетов?

Самое паршивое, что теперь даже застрелиться не имело смысла. Ситуацию это совершенно бы не изменило.

Пол под ногами мелко и противно дрожал и подпрыгивал. Крылатая машина выруливала на взлетную полосу. Виктор на вдруг ставших нетвердыми ногах шагнул в кабину.

— Что случилось? — с тревогой спросил Ковальчук, глядя на него.

— Там… ребенок… Видели?

Ковальчук вынул из кармана блокнот и написал: «В случае провала сажаем самолет и отпускаем всех пассажиров», — затем показал Виктору. Тот кивнул.

— В вашем радиотелефоне есть видеокамера?

— Да. Хотя и не очень.

— Не суть важно. Я заявил, что если имперская безопасность попытается освободить заложников, то у нас есть аппаратура из будущего, которой можно вести репортаж с борта и вклиниться в передачи имперского телевидения, и что от увиденного весь рейх от ужаса охватит хаос и беспорядки. Если они видели камеры на вашем радиотелефоне, они поверят. Как и в силу воздействия своих ящиков. В терроризме будущего ведь главное — шокировать массы, так?

— Так.

— Будьте с ней здесь, вы можете понадобиться. Подумайте лучше о том, сколько настоящих захватов и настоящих жертв вы здесь предотвратили. Сейчас у них это может сделать любой дурак. — И он показал «вальтер», отобранный у эсэсовца.

— Мало утешает.

Ковальчук пожал плечами. В кабину вошла Наташа и подозвала Виктора к себе.

— Видели? Там? — И она кивнула в том направлении, где на переборке висела колыбель.

— Вы когда-нибудь писали рассказы… или там статьи?

— Да… Для себя. По-русски тут не публикуют, а по-немецки не хотелось. К чему вы это?

— Доберемся до Союза… напишите, пожалуйста, повесть или даже роман… ну, как у Достоевского. О человеке, который от безвыходности задумал угнать самолет, и что он при этом чувствовал. Напишите так, чтобы никто никогда нигде на нашей планете больше не решился этого сделать…