Наташа тоже робко заглянула внутрь.

— Понятно. В рейхе были как-то в моде чайные домики в стиле простонародья. Чтобы не было ничего лишнего. Предлагаю спрятаться здесь, как в пещере, разжечь огонь и пить чай.

— Это не повредит вашей репутации?

— У меня возникло впечатление, что от меня здесь ждут, чтобы я ее немного подпортила. А у вас?

— Предлагаете не обманывать ожиданий? Тогда поищу, где тут спички, чтобы не сидеть в темноте.

— У меня есть спички. — Наташа вытащила из сумочки плоский пакетик отрывных спичек, подошла к лампе и зажгла ее. Красноватый загадочный свет озарил внутренности дома.

— Вы курите?

— Очень и очень редко. Но для виду ношу с собой хорошие легкие сигареты. А вы?

— Нет, никогда не курил.

— А что это мы сидим без музыки…

Наташа опять вытащила свой красный карманный «Грюндиг» и с деловитым видом обошла комнату и обвела мебель.

— Ничего нет.

Виктор подошел к печи и пошарил рукой под ней, потом постучал по стенкам.

— Вы полагаете, радиомикрофон выдержит нагрев?

«Вроде как бы ничего здесь, кроме окалины…»

— Не исключаю. Особенно если лампы.

Он устроил у задней стенки очага шалашик из щепок и коры, затем нашел на полке еще один пакет отрывных спичек и старые газеты для растопки, открыл заслонку и, создав зажженной газетой тягу, развел огонь, постепенно подкладывая поленья и следя, чтобы весь дым утягивало в трубу. С треском горящего сухого дерева из комнаты улетучилась сумрачность и угрюмость; простота обстановки перестала создавать параллели с тюремной камерой, и в какое-то мгновение Виктор понял, что здесь, в домике, в сущности, ничего больше не надо — это лишь отвлекало бы от спокойного созерцания пламени. Наташа осматривала шкафчики.

— Здесь есть свежая вода. Мы сейчас заварим чай. Здесь есть индонезийский. Пока не испортились отношения с СССР, в рейхе был краснодарский, но сейчас чай привозят из Японской империи, в основном китайский, а у него немного другой вкус… Похоже, этот домик построили еще при хороших отношениях с Россией.

— Почему так?

— Я нашла здесь русский чайник для заварки. Из гжели.

— Может, здесь жили русские?

— Дело не в тех, кто жил, а в чае. В русских чаях мало дубильной кислоты, и их можно заваривать, наливая мало кипятку. Жили здесь немцы, а если даже и русские, то дворянского сословия. Я нашла сливочник.

— Наташа, вы просто Шерлок Холмс.

— Шерлок Холмс не знал, как заваривают русский чай… Сливок или молока, к сожалению, нет, сладостей и закусок — тоже, только галеты, так что придется пить по-простонародному.

— Ничего не имею против.

…Тепло от чая и тепло камина, соединяясь, рождали чувство какой-то необыкновенной безмятежности и покоя. Виктору даже на миг показалось, что нет ни рейха, ни прыжков во времени; вновь поздняя осень с заморозками, второй курс института, колхоз под Дубровкой, вагончик, буржуйка, пили чай, и они случайно встретились глазами… Как она похожа! То же лицо… удивительно, как он раньше не вспомнил об этом, то же лицо, та же хрупкая фигура и невысокий рост, даже голос… наваждение какое-то. Из их романа так ничего серьезного и не вышло, через несколько месяцев все растаяло, как октябрьская радуга в тумане, но теперь… Неужели бывают такие совпадения? Или Наташа — это она? Или все сходство — лишь иллюзии, домысел, и сознание, привычно поправляя информацию органов чувств, воскрешая давно забытые грезы, выдает их за реальность?

Дрова в камине догорели, и угли распространяли ровный и стойкий жар. Пройдет час или чуть больше, и видение растворится в этом угасающем морозном дне весны.

— Наверное, этот домик создан для того, чтобы видеть свои мечты, — размышлял вслух Виктор. — Они приходят сюда… нет, не так: они уходят сюда. Уходят от быта, от телевизоров, газет и приемников, от митингов и парадов, от заведенных не ими порядков, от планов и проблем, от сплетен и склок, звонков телефонов, шума машин под окном и пустых разговоров, от всяких разных мелочей и минутных желаний, которые почему-то не исполнились… И вот когда они остаются здесь одни, без всего этого, к ним возвращается их настоящая мечта.

— Они переходят из мира в другую реальность… наверное, высшую реальность, где у них ничего нет, а только мечта.

— А домик — точка перехода.

— Виктор, а какая у вас мечта здесь, в этой реальности?

— Здесь? — Виктор немного замялся. — Она, наверное, большая, как море. И даже если она не сбудется… то пусть сбудется хоть немножко.

— Что же это за мечта?

— «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным».

— Прочитали где-нибудь в книге?

— Да. Но разве плохо попытаться достичь этой мечты?

— Наверное, нет… Хорошая мечта для мужчины.

— А вас, Наташа, какая мечта посетила в этом уголке приближения к высшей реальности?

— Ну… она не так масштабна.

— Личный секрет?

— Да… Нет, это для вас не секрет, но… Я не знаю, стоит ли это говорить… хотя, наверное, не сказать этого было бы невозможно. — Она слегка побледнела, ее тонкие пальцы мяли ремешок от сумочки.

— Наташа, ну что же вы себя так терзаете? Тогда лучше сказать, так будет легче.

— Хорошо… Только не пугайтесь. Мне очень хочется родить от вас ребенка.

«Non, je ne regrette rien»[24]

— Почему от меня? — непроизвольно вырвалось у Виктора.

— Виктор, я знаю, что вас очень удивит мой странный выбор… — начала она тихо. — Все это выглядит очень непонятным и неразумным… но на самом деле все проще, чем вы могли бы подумать. Я хочу, чтобы в моем ребенке была Россия. Понимаю, что вы сейчас скажете, но, наверное, то, что называют наследственностью, — не простая биология, это надо чувствовать здесь, чувствовать всей собой… В вас есть Россия, а я… я не хочу онемечиваться, я хочу, чтобы наша Россия продолжалась здесь, в рейхе, чего бы они ни хотели. Вы, наверное, считаете, что я говорю глупости…

— Почему же… просто это так неожиданно…

— Нет, пусть, пусть глупости. Пусть это дворянские предрассудки… генеалогия, род, наследственность, чистота крови… пусть так. Но ведь должно быть что-то… ведь так скоро не останется французов, чехов, поляков, болгар, венгров, и нас, нас, русских здесь больше не будет, даже руин и музейных экспонатов, все перепишут на немцев, я так не хочу, не хочу… Не думайте, это не минутная слабость, я давно все обдумала, все решила для себя, просто это подходящий момент, такого больше не будет, может, никогда.

От волнения она раскрыла сумочку, вытащила оттуда пачку легких дамских сигарет, начала вынимать одну, но тут же сунула обратно, закопала пачку обратно куда-то в глубину сумочки и захлопнула защелку.

— Нет. Ни одной сигареты, ни капли вина больше.

— Правильно. Знаете, в СССР сейчас тоже бросают курить и переходят на трезвый образ жизни…

— Вы меня успокаиваете, как ребенка… — улыбнулась она, — а я со своим детством простилась очень давно… и это не розыгрыш.

Она легко поднялась со своего места, и не успел Виктор сообразить, как она опустилась на его колени, взяв его правую руку в свою левую ладонь и положив свою правую руку ему на плечо. Он почувствовал тонкий и стойкий аромат «Запрета», любимых духов Одри Хепберн, и его вдруг словно озарило; он узнал в нем благоухание болгарских роз, что цвели в жаркие летние дни восьмидесятых в брянских скверах, — то был запах юности и его малой родины. Плиссированное платье чуть приподнялось вверх, приоткрыв ее колени, затянутые в терилен светло-телесного цвета с серебристым отливом; Наташа не стала поправлять его; она посмотрела прямо в его глаза и тихо повторила:

— Это не шутка.

Виктор цеплялся за остатки логического мышления.

«Так не бывает, — думал он. — В этом доме не бывает случайностей. Но тогда для чего?»

Если это провокация, рассуждал он, то неясно, в чем ее цель. То, что это провокация, уже понятно: ему три раза предложили близость с женщиной, причем похоже, что времени у них нет. Они не ждали, что он влюбится и потеряет голову, а огорошили прямым предложением, правда, не столь примитивным. И времени на обдумывание нет. Надо хоть немного его потянуть…