Сирены вдруг перестали выть, но по улицам и дворам неожиданно ожили бесчисленные громкоговорители-колокольчики, заговорили нестройным хором, странным изломанным эхом, которое повторялось и перебивало друг друга из-за каждого угла:

— Отбой воздушной тревоги… тревоги… ги… Граждане!.. раждане… раждане… В соответствии… вии… вии…

Виктору некогда было вслушиваться в эту многоканальную полифонию, он уже получил приказ, и его будущие действия были предрешены, но хор радиорупоров каким-то странным образом заполнял все, весь воздух, пропитанный легким морозным туманом, и нырнуть куда-нибудь в глубину, чтобы скрыться от их голосов, пронизывающих тело до нервных окончаний, было невозможным. Рупоры упорядочивали толпы людей и сообщали им направленное движение.

На станцию Виктор успел к самому отходу эшелона, и пока часовые проверяли документы, старая «эшка» выпуска времен первых пятилеток уже дала сигнал к отправлению. К счастью, состав, трогаясь, поначалу медленно полз мимо армейской платформы со стороны автостанции, и Виктор успел вскочить на одну из открытых платформ с какими-то ящиками под брезентом, где сидели какие-то рабочие. Более-менее сносных мест, то есть за ящиками, которые прикрывали от встречного ветра, не осталось, и Виктору пришлось присесть по ходу движения, надвинув на глаза шапку, подняв воротник пальто, прикрыв нос и рот шарфом и держась за правый борт платформы — хоть и однопутка, но привычка опасаться негабарита на встречном сказывалась. Портфель он зажал между коленями.

Было темно, огни везде притушены, и Виктор с трудом догадывался, где идет состав. Мимо проплывали какие-то остановочные пункты, с собравшимся подле народом, переезды со скопившимися машинами. Ехать на платформе было неудобно — встречный поток воздуха студил незакрытые части лица, паровозный дым лез в глаза и нос, платформу жестко подбивало на стыках, как деревенскую телегу, дергало и мотало. Лязгали сцепки, на каком-то колесе рядом стучал напиленный ползун. Попутчики Виктора молчали.

— Коль, а Коль! — посаженным голосом решился наконец заговорить один из них, мужик в годах с усами с проседью и в ушанке с опущенными ушами. — Ты че-нибудь из курева-то из дома прихватил?

— Не, Пахомыч, — откликнулся какой-то молодой парень. — Я ж бросил, и в хате ни шиша, даже махры для сада.

— Хреново. Теперь не достанешь.

— А по-моему, правильная политика была, чтобы курить бросали. Теперь и папирос не надо.

— Понимал бы ты… От курева зато жрать не хочется.

— А если ни жратвы, ни курева не будет? — подал голос кто-то из темноты, не различимый Виктору за складкой брезента.

— Тогда коры надо искать и хвои, — флегматично заметил тот, кого звали Пахомычем. — Хвоя — это чтобы цинги не было. А ее у нас в лесах вона сколько…

«Черта лысого, — подумал Виктор, — тут сейчас осадков будет почище, чем от Чернобыля. Даже у нас почему-то думают, что в Хиросиме люди сразу чик — и сгорели. Хрена там. Большая часть долго умирала — от ран, под завалами, от ожогов, от лучевой. И здесь — фармацевтические заводы уничтожат, природная среда заражена, будут дохнуть от болезней и накопления радионуклидов. Даже ядерной зимы не надо. Гады, как все точно рассчитали…»

— Послушайте! Послушайте! — внезапно и чрезвычайно взволнованно заговорил худощавый человек, сидевший напротив Виктора, похоже, что инженер. — Брянск — я все просчитал — Брянск расположен очень удачно для ядерного нападения. Четыре района разнесены на площади, равной Ленинграду. В центре — представляете, товарищи, в центре у нас болото. И атомную бомбу будут кидать куда? Правильно, в центр. То есть бомба упадет в болото. Это очень хорошо, что Брянск так построен! Это хорошо!

Частые гудки паровоза перебили его слова. Состав не остановился, а добавил хода, пытаясь уйти от опасного соседства с городом. Платформу стало мотать сильнее, и Виктор испугался, как бы она не сошла с рельсов.

Вдруг перед его глазами словно сработала фотовспышка, все залил белый ослепительный свет, которого не могли ослабить даже прищуренные от ветра глаза. Спину опалил жар, как будто сзади было раскаленное жерло домны. Рядом кто-то пронзительно закричал — то ли от боли, то ли от испуга. Виктор бросился вперед, на занозистые доски настила, прикрыв, как учили когда-то, голову руками. «Сейчас долбанет», — подумал он и открыл рот.

И тут до него дошло, что это, возможно, его последняя в этой жизни мысль.

Ночь разбросала по яркому бархату неба россыпь звезд. Стояла тишина — а может, это только так казалось.

«Да, перегнули вчера с гипнопедией», — подумал Виктор, лежа на диване и глядя в окно. В своей жизни он иногда видел сны про войну, но такой яркий и отчетливый — впервые. Прямо хоть кино снимай.

А может, они ему попутно с немецким агитацию против ядерного безумия подкинули? Для большего стимула, так сказать. Хотя зачем? Наоборот — это мы им можем показать «Письма мертвого человека». Или, еще лучше, музей жертв Хиросимы.

Скорее всего, это он сам себя накрутил. После кинохроники и оттого, что тягачи прошли. Мало ли чего они прошли. «Шла с ученья третья рота…»

Кинохроника, точнее, показ учений с применением настоящего ядерного оружия несколько смазал для Виктора благоприятные впечатления от нынешнего СССР. Вот взяли и сунули пацанов хватать рентгены, причем по приказу, и отказаться нельзя.

А с другой стороны, кто этого не делал во времена угрозы ядерной войны? У нас в перестройку рассказывали сенсации про ядерные учения на Тоцком полигоне 1954 года. Дескать, как коммуняки своего народа не жалели. Только вот из немногим более десятка таких учений только два были в СССР — тоцкое и семипалатинское, а восемь — в США. Оплот демократии, е-мое. И еще Виктор натыкался в Инете, что такие учения проводили Англия и Китай. В общем, кто не имел бомбы, тот и оказался в гуманистах. Не был, не состоял, не участвовал.

Виктор перевернулся на спину и уставился в тени деревьев на потолке, положив руки за голову. Спать уже не хотелось. Не то чтобы он боялся увидеть вторую серию — просто сон ушел.

«А не сон ли и этот план «Аттила»? — подумал он. — Ну какой идиот додумается уничтожить в ядерной войне все человечество в расчете на то, что останется миллиард людей его нации?»

И тут вспомнил, что где-то раньше насчет этого миллиарда уже слышал, причем в своей реальности. Видимо, гипнопедия стимулировала не только зазубривание, а и память вообще. Что-то знакомое ему попадалось месяца два-три назад. «Ну же, ну что это было…» И тут внезапно цитата сама всплыла в его мозгу, как веб-страница в браузере.

«Можно ли предположить, какое количество людских жертв может вызвать будущая война? Возможно, будет одна треть из двух тысяч семисот миллионов населения всего мира, то есть лишь девятьсот миллионов человек. Я считаю, это еще мало, если действительно будут сброшены атомные бомбы. Конечно, это очень страшно. Но не так плохо было бы и половину… Если половина человечества будет уничтожена, то еще останется половина, зато империализм будет полностью уничтожен и во всем мире будет лишь социализм, а за полвека или целый век население опять вырастет, даже больше чем наполовину…»

Это сказал Мао Цзэдун. В 1957 году, на Московском совещании представителей коммунистических и рабочих партий. Ввиду позорности и бредовости изречения великого кормчего в СССР его постарались замолчать и вспомнили лишь тогда, когда отношения с Китаем окончательно испортились.

«Ну, и кем после этого надо считать председателя Мао? — подумал Виктор. — Нет, идиотом его не назовешь. Простой идиот так не обдурил бы наших политиков. Безграмотным, но необычайно хитролобым невеждой, дорвавшимся до власти, — это да. Ну да, все понятно — погибнет миллиард, полтора миллиарда, даже два, остальные быстро народятся. И это ясно, за счет кого народятся: за счет Китая. И на планете будет доминировать одна нация с одним вождем, а вопрос с остальными — дело времени. Одним подсунуть Пол Пота, чтобы сами себя мотыгами забили, других массой задавить — и вот оно, то самое мировое господство. Руками великих ядерных держав».