Но это если с рациональной стороны. А о женщинах надо судить с эмоциональной.

…В гостиной стоял полумрак, и отблески пламени камина, разбавленные тройными канделябрами на фортепиано, отбрасывали таинственные причудливые тени. В этом живом трепещущем свете мерцало старое благородное дерево, и в глазах Наташи, казалось, в самой глубине, блуждали какие-то дьявольские огоньки. Ее тонкие пальцы нежно порхали по клавишам, и от этих прикосновений гостиную наполняли волшебные звуки; Виктору показалось, что никогда, ни на каком концерте он не слышал раньше такого прекрасного исполнения. Вокруг него все слилось воедино — и зыбкое пламя камина, и эта загадочная комната, и вытягивающиеся огоньки свечей в строгих серебряных канделябрах, и эти светлячки в глубине выразительных глаз, и отклики фортепианных струн, и еще что-то, что шевельнулось в его душе в такт этим струнам, этим глазам и этому полету пальцев, то неслышно-осторожному, то порывисто-стремительному.

Это был старинный вальс, вальс ми-мажор Шопена; его звуки то накатывались волнами, то переливались журчанием лесного ручья, то шелестели листвой, то отзывались щебетом птиц, и, верно, написать его можно было только в тихом поместье, бродя весной по пробуждающемуся лесу. Наташа вся уходила в музыку, ныряла в нее, как в море, отзывалась на нее каждой жилкой на лице. Какая-то необычная для этого дома непосредственность сквозила в ней, словно она хотела уйти из жестко продиктованной ей реальности в чудесный, недосягаемый мир, зашифрованный в сухощавой тайнописи нот.

— Как красиво… — выдохнул Виктор, когда очередная волна звуков схлынула и затихла.

— Вам понравилось? Я действительно очень давно не играла.

— Вас можно слушать бесконечно…

Виктор вновь и вновь прокручивал этот момент в своем мозгу, как пленку. А с эмоциональной стороны в Наташу можно влюбиться. Но не за пару вечеров. И как-то не верится, чтобы при такой детской искренности… Точнее, не хочется верить.

Так что же теперь, его будут держать здесь, пока у них не сложатся отношения? И если совсем не сложатся, что придумают? Анохин прав: нет образа будущего, нет ближней цели, нет пути действия. Ладно, попробуем сымитировать развитие отношений и посмотрим, что будет.

«Теперь о Гитлере…»

Но о Гитлере Виктор поразмыслить не успел: в комнату постучалась фройляйн Лиза, сияющая, как майское утро, и пригласила на завтрак.

— А вы вообще не против послеобеденных прогулок, тем более что сегодня заморозки? Я вдруг подумал, не застужу ли вас.

Они с Наташей только что вышли из дома; погоду для этого места Германии можно было бы назвать ясной и морозной, хотя это было всего несколько градусов ниже нуля. На освещенных солнцем местах иней уже начал оттаивать. Угольный кисловатый дымок из печей напомнил Виктору о детстве и паровозах на станции. Впрочем, в этой реальности там как раз сейчас паровозы.

— Нисколько. Если вы хотите иметь здоровый сон, то променад после обеда — просто идеальное средство. Я это знаю по себе.

— Наверное, мой умгангсшпрахе показался вам ужасным?

— Скорее, странным. Вы похожи на словарь и туристский разговорник.

«А вот тут я прокололся. Хотя все равно бы заметили».

— Наверное, из-за того, что больше с текстами имел дело. А разговорник бы не помешало не только зазубрить, но и взять с собой. Это мое упущение.

— А вы ведь не любите зубрить?

— Нет. Но что делать, раз приходится?

— Вам легче запоминать то, что поняли, увидели логический смысл. Поэтому и показалось странным, — Наташа широко улыбнулась. — А погода мне нравится: немножко напоминает Россию. Вы, наверное, о ней уже тоскуете?

— Еще нет, некогда было. Я же только третий день здесь. Кстати, как приехал, сразу похолодало.

— Испортится. Завтра обещают моросящий дождь со снегом…

— Вас это расстраивает?

— Да. Мне понравилось с вами гулять. Какое-то другое чувство, естественность. Как будто много лет назад, в Париже, когда еще они не пришли. С вами я возвращаюсь в прошлое. А дом — это снова рейх, который никогда не будет старой Германией.

— Наташа, а вы тоскуете по России?

— Я родилась во Франции, моя Россия — это мои покойные родители… Она жила в них и, наверное, передалась мне по наследству. А вы должны тосковать по России.

— Почему вы так думаете?

— У вас стихи такие. Которые вы мне перед обедом читали.

— Но они же не о России.

— В них Россия. А значит, и в вас.

— Большое спасибо, Наташа. Никогда не ожидал, что мое скромное любительское бумагомарание способно кого-то так впечатлить… Слушайте, я, наверное, расстроил ими вас?

— Нет. Мне вдруг стало почему-то светло и хорошо. Словно я очень долго решала какую-то задачу и не могла, а потом вдруг сам собой ответ пришел в голову, и я обрадовалась.

— А мне стало светло, когда вы вчера играли Шопена. Знаете, у нас на концертах почему-то чаще исполняют вальс ми-минор, а вы выбрали ми-мажор, ля-минор и… как это, забыл…

— Фа-минор. Они более созерцательные, как стихи Тютчева, написанные в Германии. А вальс ми-минор позволяет показать виртуозность игры, наверное, поэтому его и выбирают для концертов.

Дорожка, обсаженная липами, потихоньку привела их к тому самому «чайному домику», на который Виктор обратил внимание в первый день. Домик был действительно похож на охотничий, причем в старом сельском стиле: квадратный сруб из половинок пропитанных от гниения бревен, размером примерно метра четыре на четыре, венчала высокая шатровая соломенная крыша, сквозь которую пробивалась толстая квадратная сужающаяся кверху кирпичная труба. Ставни на окнах были закрыты. Они подошли поближе: перед домиком располагалась небольшая площадка с деревянной перголой для вьющихся растений, чтобы летом можно было ставить там раскладной стол и стулья. Солома на крыше оказалась синтетической, парковых электрических фонарей или какой-то электропроводки к дому не наблюдалось, зато на площадке стоял столб с уличной масляной лампой. Похоже, что хозяева хотели сымитировать здесь что-то вроде уголка, которого не коснулась печать цивилизации.

— Прямо Царское Село в миниатюре, — пошутил Виктор. — Дворец, в парке пруд — вот жалко только, что лебедей нет, — и охотничий павильон.

— Павильон Монбижу, где висели полотна Гроота. Вы там были?

— В Царском Селе? Да, только очень давно. А в самом павильоне не был, он в это время был закрыт.

— Наверное, после революции там было все в запустении?

— Нет. Когда мне довелось посетить эти благословенные места, где аллеи хранят шорох пушкинских шагов, там уже было все в порядке, — ответил Виктор и про себя подумал: «И даже не после революции, а после немцев».

— А я никогда не была, — с грустью призналась Наташа. — Бродила по залам Лувра и Галереи Старых Мастеров, по развалинам Колизея и Акрополя, а там не довелось. Только мечтала увидеть…

Только этот домик не похож на Монбижу. Но это не страшно. Мы можем это себе вообразить.

— Мне сказали, что они его не закрывают. Зайдем посмотрим, что там?

Виктор повернул кольцо из потемневшей меди и открыл дверь.

Обстановка внутри тоже оказалась весьма аскетичной и служила тому, чтобы отрешиться от благ техногенного мира. В доме была всего одна комната, в центре которой стоял квадратный стол из толстых досок, обработанный морилкой и окруженный жесткими деревянными стульями, такими же простыми и грубоватыми. Прямо напротив дверей к массивному кирпичному дымоходу была пристроена низенькая чугунная печь-камин. В комнате еще была пара кресел, мойка в углу, несколько разных полок, шкафчиков с посудой и разными причиндалами, назначение части которых было Виктору неясным, а также аккуратная поленница дров и лучины для розжига. Над столом висела масляная лампа с абажуром. Каких-то охотничьих атрибутов в этом скудном интерьере не наблюдалось. Не видно было и никаких следов того, чтобы это помещение служило кому-нибудь для жилья или работы: не было ни кровати, ни чего-то, чем можно было бы воспользоваться за ее неимением, ни инструмента, ни каких-либо материалов; вместе с тем помещение было ухоженно, чисто, и пыль протиралась не так давно.