— Надобно теперь обратиться къ старшинѣ за отпускомъ, — сказалъ Самуэль.
Мери вздохнула опять: письмо было въ самомъ дѣлѣ слишкомъ трогательнаго содержанія.
— Прощай, душенька! — сказалъ Самуэль.
— Прощайте, м-ръ Уэллеръ! — проговорила Мери, отворачивая головку.
— Что-жъ это? Развѣ ужъ на прощаньи я не могу пожать твоей руки?
Молодая дѣвушка протянула руку, — бѣленькую и нѣжную ручку, нѣтъ нужды, что она принадлежала скромной служанкѣ.
— Я отлучаюсь теперь ненадолго, мой свѣтикъ, — сказалъ Самуэль.
— Вы всегда въ отлучкѣ, м-ръ Уэллеръ. Только и знаете, что пріѣзжать да уѣзжать.
И она хотѣла уйти, но м-ръ Уэллеръ заключилъ ее въ свои объятія и между ними произошелъ нѣмой, но краснорѣчивый разговоръ, длившійся, впрочемъ, не долго. Послѣ этого разговора молодая дѣвушка вырвалась изъ рукъ своего обожателя и убѣжала въ свою комнату, чтобъ поправить свою прическу и смятый костюмъ, послѣ чего отправилась къ своей госпожѣ.
— Я отлучусь, сэръ, не больше, какъ на день, много на два, — сказалъ Самуэль, сообщивъ м-ру Пикквику извѣстіе о потерѣ, понесенной отцомъ его.
— Вы можете быть въ отлучкѣ, сколько угодно, Самуэль, — отвѣчалъ м-ръ Пикквикъ. — даю вамъ мое полное позволеніе.
Самуэль поклонился.
— Скажите своему отцу, — продолжалъ м-ръ Пикквикь, — что, если его настоящее положеніе требуетъ какой нибудь помощи съ моей стороны, я готовъ охотно и радушно оказать ему всякое посильное содѣйствіе.
— Благодарю васъ, сэръ. Я не забуду сказать ему объ этомъ.
И съ этими выраженіями взаимнаго доброжелательства и участія слуга и господинъ разстались.
Было семь часовъ вечера, когда м-ръ Уэллеръ вышелъ изъ доркинскаго дилижанса и остановился во ста шагахъ отъ трактирнаго заведенія, извѣстнаго въ этомъ предмѣстьѣ подъ именемъ "Маркиза Гренби". Вечеръ былъ темный и холодный. Улица имѣла видъ мрачный и печальный. Сторы y маркиза Гренби были опущены, ставни заколочены въ нѣкоторыхъ мѣстахъ. У воротъ не стояло больше ни одного изъ многочисленныхъ гулякъ, посѣщавшихъ этотъ трактиръ. Все, казалось, было пусто и безмолвно.
Не видя ни одной живой души, къ которой бы можно было обратиться съ предварительными разспросами, Самуэль тихонько отворилъ дверь и тотчасъ же замѣтилъ въ отдаленіи фигуру своего отца.
Вдовецъ сидѣлъ одиноко — за круглымъ столикомъ въ маленькой комнатѣ за буфетомъ, курилъ трубку, и глаза его неподвижно обращены были на каминъ. Похороны, очевидно, совершились въ этотъ самый день, потому что осиротѣлый супругъ имѣлъ на своей головѣ траурную шляпу, обвитую чернымъ крепомъ. Въ настоящую минуту онъ былъ, казалось, весь погруженъ въ созерцательное состояніе духа. Напрасно Самуэль, постепенно возвышая голосъ, нѣсколько разъ произносилъ его имя: не видя и не слыша ничего, старикъ продолжалъ курить съ глубокомысленнымъ спокойствіемъ философа, отрѣшеннаго отъ всѣхъ треволненій житейской суеты, и вниманіе его пробудилось не прежде, какъ сынъ положилъ свою могучую руку на его плечо.
— Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ старшій, — здравствуй, сынъ мой.
— Здравствуй, старецъ, — отвѣчалъ Самуэль. — Я звалъ тебя около полдюжины разъ; но ты, кажется, не слышалъ меня.
— Не слышалъ, Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ, устремивъ опять задумчивый взоръ на пылающій каминъ. — Я былъ въ эмпиреяхъ, другъ мой Самми.
— Гдѣ? — спросилъ Самуэлв, усаживаясь подлѣ отца.
— Въ эмпиреяхъ, сынъ мой, между небомъ и землею. Я думалъ о ней, Самми.
Здѣсь м-ръ Уэллеръ старшій поворотилъ голову въ направленіи къ доркинскому кладбищу, давая такимъ образомъ замѣтить, что слова его относились къ покойной м-съ Уэллеръ.
— Я думалъ, другъ мой Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ, бросая на своего сына выразительно серьезный и глубокомысленный взглядъ, какъ будто въ ознаменованіе, что настоящее его объясненіе, несмотря на видимую странность, исполнено глубочайшей и чистѣйшей правды, — я думалъ, Самми, что мнѣ все-таки очень жаль, что она скончалась.
— Это такъ и должно быть, — отвѣчалъ Самуэль. — Я не удивляюсь.
М-ръ Уэллеръ старшій одобрительно кивнулъ головой, затянулся, выпустилъ изъ своихъ губъ облако дыма и опять устремилъ неподвижный взоръ на каминъ.
— Признанія ея были очень трогательны, Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ послѣ продолжительнаго молчанія, разгоняя рукою сгустившійся дымъ.
— Какія признанія?
— Тѣ, что она сдѣлала мнѣ въ продолженіе своей болѣзни.
— Что-жъ это такое?
— A вотъ что, сынъ мой. — "Уэллеръ, — говорила она, — мнѣ приходитъ въ голову, что я едва-ли добросовѣстно выполнила свои супружественныя обязанности передъ тобою. Ты человѣкъ простой и добросердечный, и моимъ непремѣннымъ долгомъ было — устроить твое домашнее счастье. Теперь, когда уже слишкомъ поздно, я начинаю думать, что призваніе замужней женщины состоитъ главнымъ образомъ въ исполненіи разныхъ обязанностей, которыя относятся къ ея собственному дому, и небрежное исполненіе ихъ нельзя оправдывать страстной приверженностью къ религіи, частыми посѣщеніями церквей и часовенъ. Я не обращала должнаго вниманія на свои домашнія обязанности и расточала свои достатки внѣ дома, что вело только къ разстройству нашего домашняго счастья и огорчало тебя, Уэллеръ. Теперь поправить этого нельзя; но я надѣюсь, Уэллеръ, что ты не помянешь меня зломъ послѣ моей смерти. Думай обо мнѣ, какъ о женщинѣ, которую ты зналъ прежде, чѣмъ она связалась съ этими людьми". — «Сусанна», — говорю я, — надобно признаться тебѣ, другъ мой Самми, что эта рѣчь пронзила всю мою голову, въ этомъ я не запираюсь, сынъ мой, — "Сусанна, — говорю я, — ты была доброю женой, хотя мало-ли что, кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, и, стало быть, нечего распространяться объ этомъ. Крѣпись и будь мужественна, душа ты моя, и вотъ ты увидишь собственными глазами, какъ я вытолкаю въ зашеекъ этого пройдоху Стиджинса."- Она улыбнулась при этихъ словахъ, другъ мой Самми, и тутъ же испустила духъ, — заключилъ старый джентльменъ съ глубокимъ вздохомъ.
Послѣдовало продолжительное молчаніе. Старецъ раскурилъ новую трубку и погрузился всей душой въ печальныя размышленія, вызванныя послѣдними воспоминаніями.
— Дѣлать нечего! — сказалъ наконецъ Самуэль, рѣшившись пролить посильное утѣшеніе въ отцовское сердце. — Всѣ мы будемъ тамъ, рано или поздно. Это есть, такъ сказать, общій человѣческій жребій.
— Правда твоя, Самми, правда.
— Ужъ если это случилось, такъ и значить, что должно было случиться.
— И это справедливо, — подтвердилъ старикъ, дѣлая одобрительный жестъ. — И то сказать, что было бы съ гробовщиками, Самми, если бы люди не умирали?…
Выступивъ на огромное поле соображеній и догадокъ, внезапно открытыхъ этой оригинальной мыслью, м-ръ Уэллерь старшій положилъ свою трубку на столъ, взялъ кочергу и принялся разгребать уголья съ озабоченнымъ видомъ.
Когда старый джентльменъ быль занять такимъ образомъ, въ комнату проскользнула веселая и зоркая леди въ траурномъ платьѣ, кухарка ремесломъ, которая все это время суетилась въ отдаленномъ апартаментѣ за буфетомъ. Бросивъ нѣжную и ласковую улыбку на Самуэля, она остановилась молча за спинкой кресла, гдѣ сидѣлъ м-ръ Уэллерь, и возвѣстила о своемъ присутствіи легкимъ кашлемъ; но такъ какъ старецъ не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на этотъ сигналъ, она прокашлянула громче и сильнѣе:
— Это что еще? — сказалъ м-ръ Уэллеръ старшій, опуская кочергу и поспѣшно отодвигая кресло. — Ну, чего еще надобно?
— Не угодно-ли чашечку чайку, м-ръ Уэллеръ? — спросила веселая леди вкрадчивымъ тономъ.
— Не хочу, — отвѣчалъ м-ръ Уэллеръ довольно грубо и брезгливо. — Убирайтесь… знаете куда?
— Ахъ, Боже мой! Вотъ какъ несчастья-то перемѣняютъ людей! — воскликнула леди, поднимая глаза кверху.
— Зато ужъ не будетъ авось другихъ перемѣнъ: до этого мы не допустимъ, — пробормоталъ м-ръ Уэллеръ.
— Въ жизнь я не видывала такой печали! — проговорила веселая леди.
— Какая тутъ печаль? — возразилъ старый джентльменъ. — Все авось къ лучшему, какъ сказалъ однажды мальчишка въ школѣ, котораго учитель высѣкъ розгами.
