— Самми! — сказалъ м-ръ Уэллеръ старшій, приступивъ къ своему сыну на другое утро послѣ похоронъ, — я нашелъ его, Самми. Я такъ-таки и думалъ, что оно тамъ.

— О чемъ думалъ, что оно гдѣ? — спросилъ Самуэль.

— Я говорю, Самми, о завѣщаніи твоей мачехи, — отвѣчалъ м-ръ Уэллеръ, — по силѣ котораго мы должны распорядиться такъ, чтобы все, знаешь, для вѣрности и приращенія было припрятано въ банкъ, какъ я тебѣ говорилъ.

— A развѣ она не сказала, гдѣ найти эту бумагу? — спросилъ Самуэль.

— И не заикнулась, другъ мой, въ томъ-то и штука! — отвѣчалъ м-ръ Уэллеръ. — Мы все толковали, знаешь, объ этихъ домашнихъ дрязгахъ, и я старался развеселить ее, какъ могъ, такъ что мнѣ не пришло и въ голову разспросить ее насчетъ этого документа. Оно, и то сказать, едва-ли бы я сталъ дѣлать эти разспросы, если бы даже вспомнилъ о нихъ, — прибавилъ м-ръ Уэллеръ, — неловко, другъ мой Самми, хлопотать о собственности человѣка, какъ скоро видишь, что ему надобно отправиться на тотъ свѣтъ. Если бы, примѣромъ сказать, какой-нибудь пассажиръ шарахнулся на мостовую съ имперіала дилижанса: неужели y тебя достало бы совѣсти запустить руку въ его карманъ и разспрашивать въ то же время, какъ онъ себя чувствуетъ?

Озадачивъ своего сына этимъ аллегорическимъ вопросомъ, м-ръ Уэллеръ развязалъ бумажникъ и вынулъ оттуда грязный листъ, исчерченный разнообразными каракулями въ замѣчательномъ безпорядкѣ.

— Вотъ онъ, Самми, этотъ документъ, другъ мой, — сказалъ м-ръ Уэллеръ, — я нашелъ его въ маленькой черной чайницѣ на верхней полкѣ, за стойкой, y буфета. Туда она, еще до замужества, обыкновенно прятала свои банковые билеты, Самми, и я подмѣчалъ нѣсколько разъ, какъ она вынимала ихъ для надобностей по хозяйству. Бѣдняжка! Будь y нея всѣ чайники наполнены одними только завѣщаніями, въ домѣ не вышло бы никакого разстройства, потому что въ послѣднее время она совсѣмъ перестала пить,

— О чемъ же говорится въ этомъ документѣ? — спросилъ Самуэль.

— Да все о томъ же, о чемъ ужъ я толковалъ тебѣ, Самми. "Двѣсти фунтовъ стерлинговъ, видишь ты, оставляю моему возлюбленному пасынку Самуэлю, a всю прочую собственность, движимую и недвижимую, любезному моему супругу, Тони Уэллеру, котораго я назначаю своимъ единственнымъ душеприказчикомъ. — Вотъ какъ!

— И больше ничего?

— Ничего больше. И такъ какъ все это дѣло касается только насъ съ тобой, другъ мой, то эту грамотку, я полагаю, всего лучше зашвырнуть въ огонь такъ, чтобы и слѣдъ ея простылъ.

— Что ты дѣлаешь? — закричалъ Самуэль, выхвативъ бумагу изъ рукъ отца, который, въ простотѣ душевной, принялся разгребать уголья, чтобы торжественно предать всесожженію завѣщаніе своей супруги. — Хорошій ты душеприказчикъ, нечего сказать!

— A что?

— Какъ что! Ты долженъ явиться съ этой бумагой въ судъ, старичина, и выполнить все по порядку, что тамъ потребуютъ отъ тебя.

— Неужто!

— Я тебѣ говорю, — отвѣчалъ Самуэль, тщательно свернувъ документъ и положивъ его въ карманъ. — Надѣвай сейчасъ же свое лучшее праздничное платье и маршъ за мной. Времени терять не должно.

— Очень хорошо, Самми, времени терять не станемъ: чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Только замѣть, мой другъ; одинъ только Пелль въ состояніи намъ обдѣлать эту механику — никто, кромѣ Пелля.

— Мы къ нему и пойдемъ, старичина. Скоро-ли ты соберешься?

М-ръ Уэллеръ подошелъ къ маленькому зеркалу, стоявшему на окнѣ, подвязалъ галстукъ и затѣмъ принялся напяливать на свое тучное тѣло разнообразныя статьи верхняго туалета.

— Погоди минуточку, другъ мой Самми, — сказалъ онъ, — старцы не такъ легко надѣваютъ свои жилетки, какъ ваша братья, вѣтреная молодежь. Доживешь до моихъ лѣтъ, самъ узнаешь.

— Нѣтъ, ужъ я лучше останусь вовсе безъ жилета, чѣмъ соглашусь напяливать его по твоему, старикъ.

— Ты такъ думаешь теперь, легкомысленная голова, — сказалъ м-ръ Уэллеръ съ важностью маститаго старца, — но, вотъ, если поживешь лѣтъ полсотни, да овдовѣешь раза два, такъ авось запоешь другую пѣсню. Дурь-то понемножку испарится изъ твоей головы, и ты на опытѣ узнаешь, что вдовство и премудрость идутъ рука объ руку, Самми.

Выразивъ эту непреложную истину, бывшую плодомъ долговременныхъ наблюденій, м-ръ Уэллеръ застегнулъ жилетъ отъ первой пуговицы до послѣдней, надѣлъ свой парадный сюртукъ, почистилъ шляпу локтемъ и объявилъ, наконецъ, что онъ совсѣмъ готовъ.

— Только надобно тебѣ замѣтить, Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ, когда они катились въ кабріолетѣ по лондонской дорогѣ,- умъ хорошо, два лучше, a четыре и того лучше. На всю эту собственность, пожалуй, чего добраго, могутъ разгорѣться ненасытные глаза этого доки; такъ поэтому не мѣшаетъ намъ взять съ собой двухъ пріятелей на всякій случай, тѣхъ самыхъ, что тогда провожали тебя въ тюрьму. При нихъ я ничего не боюсь, потому что, видишь ты, они отлично знаютъ толкъ въ лошадяхъ.

— Что-жъ изъ этого?

— A вотъ что: кто хорошо судитъ о лошадяхъ, тотъ умѣетъ судить обо всемъ на свѣтѣ, и такого человѣка самъ чортъ не проведетъ. Замѣть это, сынъ мой Самуэль.

Такое мудрое умозаключеніе не допускало никакихъ противорѣчій, и Самуэль не возражалъ.

Пестролицый джентльменъ и еще два жирные и толстые кучера, избранные, вѣроятно, за ихъ необъятную премудрость, немедленно явились къ услугамъ м-ра Уэллера въ харчевню на Португальской улицѣ, откуда, съ общаго согласія, отправленъ былъ посолъ въ Коммерческій Банкротскій Судъ съ порученіемъ отыскать юридическаго доку, м-ра Соломона Пелля.

М-ръ Соломонъ Пелль, въ ожиданіи засѣданія, присутствовалъ въ Коммерческомъ Судѣ и угощалъ себя пеклеваннымъ хлѣбомъ съ колбасою. Получивъ приглашеніе въ трактиръ, онъ засунулъ колбасу въ карманъ между разными оффиціальными документами и, перебѣжавъ черезъ улицу съ быстротою стрѣлы, очутился въ общей залѣ трактирнаго заведенія передъ почтенными лицами представителей кучерского искусства.

— Джентльмены! — сказалъ м-ръ Пелль, скидая шляпу. — Желаю всѣмъ вамъ здравія и благополучія на многія лѣта. Я не намѣренъ льстить вамъ, господа; но вы должны знать, что ни для кого, кромѣ васъ, я не вышелъ бы сегодня изъ Суда.

— Развѣ вы очень заняты? — спросилъ Самуэль.

— Занятъ! Скажите лучше — заваленъ дѣлами по шею, по горло, какъ обыкновенно говаривалъ мнѣ незабвенный другъ мой, покойный лордъ-канцлеръ, господа, когда онъ, послѣ выслушанія прошеній, выходилъ изъ палаты лордовъ. Бѣдный товарищъ! Если бы вы знали, какъ изнуряли его всѣ эти труды! Мнѣ ужъ не разъ приходило въ голову, что эти прошенія совсѣмъ доканаютъ его.

Здѣсь м-ръ Пелль, взволнованный грустными воспоминаніями, печально покачалъ головой и пріостановился. М-ръ Уэллеръ старшій многозначительно подмигнулъ своему сосѣду и предложилъ вопросъ относительно вліянія, произведеннаго многотрудными занятіями на впечатлительную натуру благороднаго друга м-ра Пелля.

— Да, джентльмены, эти занятія совсѣмъ разстроили его здоровье, и ужъ онъ никогда не мотъ оправиться, — сказалъ м-ръ Пелль. — Сердце, бывало, надрывалось, когда видишься съ нимъ послѣ парламентскихъ засѣданій. — "Пелль, другъ мой, — говаривалъ онъ мнѣ по временамъ, — скажите, пожалуйста, какой дьяволъ помогаетъ вамъ управляться съ этой головоломной работой? Право, я не постигаю этого". — Признаться, другъ мой, — обыкновенно отвѣчалъ я, — ужъ я и самъ этого не понимаю. — «Пелль», бывало, прибавлялъ онъ со вздохомъ, и при этомъ глаза его обращались на меня съ нѣкоторою завистью… то есть съ дружескою завистью, вы понимаете, господа, и я, разумѣется, ничего обиднаго не находилъ для себя въ этомъ чувствѣ,- "Пелль, вы, право, можно сказать, восьмое чудо въ свѣтѣ". — Охъ да! Это былъ прекраснѣйшій человѣкъ, джентльмены, и вы бы полюбили его отъ всего сердца, если бы знали. — Стаканъ пуншу, моя милая.

Сдѣлавъ это обращеніе къ трактирной служанкѣ, м-ръ Пелль вздохнулъ, посмотрѣлъ на свои сапоги, на потолокъ, и затѣмъ, когда принесли пуншъ, выпилъ его однимъ залпомъ.