— Дѣлать нечего теперь, — сказалъ м-ръ Топманъ, — ушелъ!

— Я буду преслѣдовать его!

— Преслѣдовать! Гдѣ?

— Въ Бери, — отвѣчалъ вполголоса м-ръ Пикквикъ, — почему знать, какой злой умыселъ лежитъ теперь на его душѣ? Онъ обманулъ почтенное семейство, и мы отчасти были невинной причиной его безсовѣстной продѣлки. Мой долгъ — отнять y него средства вредить своимъ ближнимъ. Я обличу негодяя, обезоружу, уничтожу, разорву. Самуэль! Гдѣ мой слуга?

— Здѣсь, сэръ, передъ вашей особой, какъ листъ передъ травой, — откликнулся м-ръ Уэллеръ, выплывая изъ-за ближайшей палатки, гдѣ онъ философствовалъ за бутылкой мадеры и голландскимъ сыромъ, — здѣсь, сэръ, вашъ слуга, гордый титуломъ и почетомъ, какъ говаривалъ Живой Скелетъ {Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ въ Лондонѣ показывалъ себя за деньги какой-то голодный французъ, прозванный "живымъ скелетомъ". Привольная жизнь въ британской столицѣ не пошла ему въ прокъ: онъ пополнѣлъ, растолстѣлъ и, лишенный черезъ это единственнаго источника своего дохода, умеръ съ голода. Прим. перев.}, когда глазѣли на него праздные зѣваки.

— Слѣдуй за мною, — сказалъ м-ръ Пикквикъ, устремивъ пристальный взглядъ на Самуэля. — Топманъ, вы можете пріѣхать въ Бери, какъ скоро получите отъ меня письмо. До свиданія.

Всѣ убѣжденія и просьбы оказались безполезными: м-ръ Пикквикъ былъ разгнѣванъ, и душа его алкала мести. М-ръ Топманъ принужденъ былъ воротиться одинъ въ парадный павильонъ. Черезъ часъ его мрачныя воспоминанія совсѣмъ разсѣялись и потонули въ бутылкѣ шампанскаго.

М-ръ Пикквикъ и Самуэль Уэллеръ, засѣдая на имперіалѣ дилижанса, подвигались къ городу Бери.

Никогда въ цѣломъ году природа не обнаруживаетъ на мой взглядъ такихъ прелестей, какъ подъ конецъ лѣта, съ послѣднихъ чиселъ іюля до первыхъ сентября. Весна прекрасна, спора нѣтъ, май лучезаренъ и цвѣтущъ; но красота весны возвышается ея контрастомъ съ опустошительной зимой. Августъ отнюдь не имѣетъ такихъ выгодъ. Наступаетъ онъ, когда передъ нашимъ физическимъ и умственнымъ взоромъ рисуются зеленыя поля, лазурь неба и пахучіе цвѣты, когда снѣгъ и ледъ, плаксивый вѣтеръ, буря и свирѣпые морозы совсѣмъ удалились отъ нашихъ воспоминаній, какъ будто суждено имъ навсегда исчезнуть съ лица земли: и при всемъ томъ очарователенъ августъ мѣсяцъ! Огороды и поля смутно жужжатъ суетливымъ шумомъ труда; деревья тяготѣютъ подъ толстыми гроздьями плодовъ, склоняющихъ къ землѣ ихъ длинныя вѣтви; сжатый хлѣбъ, граціозно складенный въ снопы, волнующіеся при каждомъ переливѣ свѣта, окрашиваетъ весь ландшафтъ золотистымъ цвѣтомъ, какая-то сладостная нѣга распространяется въ атмосферѣ надъ всей землей, и это успокоительное вліяніе распространяется даже на крестьянскія телѣги, замѣтныя только для глазъ на сжатой нивѣ, но которыхъ не можетъ слышать ухо вслѣдствіе ихъ медленнаго движенія по ровной и мягкой почвѣ.

Какъ только быстрый экипажъ несется мимо полей и огородовъ, окаймляющихъ дорогу, группы женщинъ и дѣтей, собирающихъ плоды, прекращаютъ на минуту свою работу и, заслоняя загорѣлое лицо пыльною рукою, съ напряженнымъ любопытствомъ смотрятъ на проѣзжихъ, между тѣмъ какъ въ это же мгновеніе какой-нибудь черномазый пузырь, котораго мать не могла оставить дома, карабкается по краямъ корзинки, гдѣ его уложили, высовываетъ голову и визжитъ отъ полноты душевнаго восторга. Жнецъ машинально роняетъ серпъ и, скрестивъ руки, слѣдитъ любопытнымъ взоромъ за быстрымъ движеніемъ колесъ, a рабочая лошадь бросаетъ сонливый взглядъ на красивыхъ коней и, повидимому, разсуждаетъ про себя: "любо, братцы, издали посмотрѣть на вашу упряжь, но куда пріятнѣе ходить здѣсь, по мягкой землѣ, медленнымъ и ровнымъ шагомъ". Вы обогнули уголъ дороги и оглянулись назадъ: женщины и дѣти принялись опять за свою работу, жнецъ поднялъ серпъ, карапузикъ упалъ въ корзинку, лошадь двинулась впередъ, и все пошло своимъ обычнымъ чередомъ на плодоносной нивѣ.

Сцена въ этомъ родѣ оказала могущественное вліяніе на благоустроенную душу президента Пикквикскаго клуба. Рѣшившись обличить злодѣя, скрытаго подъ маской Фицъ-Маршала, онъ сидѣлъ сначала задумавшись и молча, погруженный въ средства относительно достиженія своей филантропической цѣли. Мысль, что этотъ негодный Джингль распространяетъ всюду развратъ и зловредный обманъ, не давала ему покоя. Мало-по-малу, однакожъ, вниманіе его обратилось на окружающіе предметы, и онъ всею душою погрузился въ лоно природы. На половинѣ пути м-ръ Пикквикъ рѣшительно повеселѣлъ и даже вступилъ въ разговоръ со своимъ слугой.

— Какой прекрасный видъ, Самуэль! — сказалъ м-ръ Пикквикъ.

— Нечего и говорить, сэръ, глина джентльменская: хоть сейчасъ кирпичи обжигай, — отвѣчалъ м-ръ Самуэль Уэллеръ, слегка притронувшись къ своей шляпѣ.

— Вы, мой милый, я полагаю, всю свою жизнь ничего не видали, кромѣ глины, песка и кирпичей, — сказалъ, улыбаясь, м-ръ Пикквикъ.

— Оно такъ, сэръ, съ одной стороны, a если посмотрѣть съ другой, такъ выйдетъ, пожалуй, и не такъ. Я вѣдь не все чистилъ сапоги, м-ръ Пикквикъ.

— Что-жъ вы дѣлали?

— Разъ служилъ я на ямскомъ дворѣ.

— Когда?

— Давненько, сэръ. Лишь только вышелъ я на свѣтъ играть въ чехарду съ заботами міра сего, меня сдѣлали носильщикомъ на Толкучемъ рынкѣ; потомъ сидѣлъ я на ямщицкихъ козлахъ, потомъ — чистилъ тарелки за буфетомъ и потомъ уже началъ чистить сапоги.

— Стало быть, исторія вашей жизни очень любопытна?

— Какъ же, очень. Теперь я сдѣлался слугою стараго холостяка; a придетъ пора, и я самъ буду джентльменомъ. Тогда я разведу тѣнистый садъ, выстрою комфортабельную бесѣдку и буду себѣ посиживать отъ утра до ночи съ трубкою въ зубахъ.

— Вы философъ, Самуэль.

— A какъ бы вы думали? Философія y насъ въ крови. Мой родитель, напримѣръ, философъ первой руки. Если, бывало, мачиха начнетъ его шпынять, онъ свиститъ себѣ такъ, что и въ усъ не дуетъ. Бывало, она разсердится и разобьетъ его трубку: онъ возьметъ другую и набьетъ табакомъ. Потомъ она взвизгнетъ и упадетъ въ истерику, a онъ покуриваетъ себѣ, какъ въ кофейномъ домѣ. Вѣдь все это называется философіей, сэръ, такъ ли?

— Почти такъ, — отвѣчалъ м-ръ Пикквикъ, улыбаясь, — философія, вѣроятно, принесла вамъ большую пользу.

— Какъ же, сэръ, очень большую, особенно, когда была y меня квартира безъ мебели.

— Это что еще?

— Ничего, сэръ, двѣ недѣли сряду на своемъ вѣку квартировалъ я подъ мостомъ… то есть подъ арками Ватерлооскаго моста. Квартира недурная, близкая ко многимъ трактирамъ и притомъ даровая квартира, безданная, безпошлинная. Холодновато иной разъ, да это ничего, когда кровь бурлитъ кипяткомъ отъ головы до пятокъ. И не скучно: честной компаніи вдоволь.

— Бродяги, я думаю, мошенники?

— Какъ бы не такъ! Записные бродяги знаютъ, сэръ, философію получше насъ съ вами: y нихъ всегда найдется теплый уголъ и порція телятины съ кружкой пива. Случается иной разъ, заходятъ туда молодые нищіе, женщины и мальчишки, еще не привыкшіе къ своему ремеслу; но вообще бываютъ тамъ бездомныя твари, безъ насущнаго куска хлѣба, безпріютныя головушки, которымъ не на что купить веревку въ двѣ пенни.

— Какая тамъ веревка? — спросилъ м-ръ Пикквикъ.

— Веревкой, сэръ, называется меблированная квартира, гдѣ платятъ за койку два пенни.

— Что-жъ тутъ общаго между веревкой и койкой?

— Неужто вы не понимаете? Вещи простыя, сэръ. Джентльменъ и леди, содержатели прекрасной гостиницы, сначала укладывали своихъ гостей на полу, гдѣ кто стоялъ: но это оказалось неудобнымъ, потому что гости спали безпробудно каждый день вплоть до обѣда. Поэтому джентльменъ и леди, для предупрежденія такихъ безпорядковъ, придумали утвердить гостиныя постели — мѣшки съ соломой — на веревкахъ, привѣшанныхъ къ потолку на разстояніи двухъ аршинъ отъ пола.

— Дальше.

— Дальше ужъ, разумѣется, что: каждое утро въ шесть часовъ джентльменъ и леди дергаютъ за одинъ конецъ веревки и вываливаютъ жильцовъ на холодный полъ. Гости просыпаются, встаютъ и каждый убирается, по добру по здорову, на всѣ четыре стороны. Однакожъ извините, сэръ, кажется, я заболтался съ вами: вѣдь это Бери.