— Очень хорошо, дружище. Откачивай дальше.

— "Чувствую себя пристыженнымъ и совершенно окон… — Чортъ знаетъ, что тутъ такое вышло, — проговорилъ Самуэль, напрасно стараясь разобрать каракульки на своей бумагѣ.

— Всмотрись хорошенько, мой милый, — сказалъ отецъ.

— Всматриваюсь, да ничего не разберу. Чернила, должно быть, гадкія. Вотъ только и осталось, что «н», да «м», да еще "ъ".

— Должно быть — «оконченнымъ», — " подсказалъ м-ръ Уэллеръ.

— Нѣтъ, не то, — возразилъ Самуэль. — «Оконтуженнымъ». — Вотъ такъ!

— Ну, это не совсѣмъ ловко.

— Ты думаешь?

— Никуда не годится. Стыдъ съ контузіей не склеится, — отвѣчалъ м-ръ Уэллеръ глубокомысленнымъ тономъ.

— Чѣмъ же мнѣ замѣнить это слово?

— Чѣмъ-нибудь по-нѣжнѣе… Вотъ увидимъ, — сказалъ м-ръ Уэллеръ, послѣ минутнаго молчанія. — Откалывай, Самми!

— "Я чувствую себя пристыженнымъ и совершенно оконтуженнымъ…"

— Постой, постой, дружище! — прервалъ старецъ, бросая свою трубку. — Поправь — "о_к_о_н_ф_у_ж_е_н_н_ы_м_ъ" — это будетъ поделикатнѣй.

— Оно и правда: стыдъ и конфузія всегда сольются, — отвѣчалъ почтительный сынъ, дѣлая поправку.

— Всегда слушайся меня, мой другъ, — отецъ не научитъ дурному свое единственное дѣтище. — Отмахни теперь все сначала.

— "Возлюбленное созданіе, я чувствую себя пристыженнымъ и совершенно оконфуженнымъ, сбитымъ съ панталыка, когда теперь обращаюсь къ вамъ, потому что вы прехорошенькая дѣвчоночка и вотъ все что я скажу".

— Изрядно, мой другъ, то есть, скажу я тебѣ, это просто — деликатесъ, мой другъ, — замѣтилъ м-ръ Уэллеръ старшій, выпуская прегустое облако дыма изъ своего рта.

— Я ужъ и самъ вижу, что это недурно, — сказалъ Самуэль, обрадованный родительскимъ комплиментомъ.

— И что мнѣ особенно нравится, дружище, такъ это колоритъ, складъ, т. е. простая и естественная сбруя всѣхъ этихъ словъ, — сказалъ м-ръ Уэллеръ старшій. — Иной бы здѣсь наквасилъ какихъ нибудь Венеръ, Юнонъ, или другой какой-нибудь дряни, a ты просто рѣжешь правду — и хорошо, другъ мой, очень хорошо. Къ чему пристало называть Венерами всѣхъ этихъ дѣвчонокъ?

— Я тоже думаю, отче, — отвѣчалъ Самуэль.

— И справедливо думаешь, мой сынъ. Вѣдь послѣ этого, пожалуй, дойдешь до того, что какую-нибудь дѣвчонку станешь называть единорогомъ, львицей, волчицей или какимъ-нибудь изъ этихъ животныхъ, что показываютъ въ звѣринцахъ.

— Правда твоя, отче, правда.

— Ну, теперь наяривай дальше, мой другъ.

Самуэль вооружился опять своимъ листомъ, между тѣмъ, какъ отецъ, отъ полноты сердечнаго восторга, затянулся вдругъ три раза, причемъ лицо его одновременно выражало снисходительность и мудрость. Картина была назидательная.

— "Передъ тѣмъ какъ тебя увидѣть, мнѣ казалось что всѣ женщины равны между собою".

— Да такъ оно и есть: всѣ женщины равны, — замѣтилъ м-ръ Уэллеръ старшій, не придавая, впрочемъ, особенной важности этому замѣчанію.

Самуэль, не отрывая глазъ отъ бумаги продолжалъ:

— "Но теперь я вижу, что я судилъ тогда какъ мокрая курица, потому что вы, мой сладенькій кусочекъ, ни на кого не похожи и я люблю васъ больше всего на свѣтѣ".

— Тутъ я немножко пересолилъ, старичина, — сказалъ Самуэль, — потому что соль, видишь ты, подбавляетъ смака въ этихъ вещахъ.

М-ръ Уэллеръ сдѣлалъ одобрительный кивокъ. Самуэль продолжалъ:

— "Поэтому ужъ я, милая Мери, пользуюсь привилегіей этого дня, — какъ говаривалъ одинъ джентльменъ, возвращаясь въ воскресенье домой изъ долговой тюрьмы, — и скажу вамъ, что, лишь только я увидѣлъ васъ первый и единственный разъ, подобіе ваше запечатлѣлось въ моемъ сердцѣ самыми яркими красками и несравненно скорѣе, нежели рисуются портреты на новоизобрѣтенной машинѣ,- можетъ быть, вы слышали объ этомъ, милая Мери: портретъ и съ рамкой, и стекломъ, и съ гвоздемъ, гдѣ повѣсить рамку, новая машина мастачитъ только въ двѣ минуты съ четвертью, a сердце мое обрисовало вашъ образъ, милая Мери, и того скорѣе".

— Ну, вотъ ужъ это, кажись, смахиваетъ на поэзію, Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ старшій сомнительнымъ тономъ.

— Нѣтъ, отче, не смахиваетъ, — отвѣчалъ Самуэль, продолжая читать скорѣе для отклоненія дальнѣйшихъ возраженій.

— "И такъ, милая моя Мери, возьмите меня Валентиномъ на этотъ годъ и подумайте обо всемъ, что я сказалъ вамъ. Милая моя Мери, я кончилъ и больше ничего не знаю".

— Вотъ и все! — сказалъ Самуэль.

— Не слишкомъ-ли круто перегнулъ, мой другъ, — спросилъ м-ръ Уэллеръ старшій.

— Ни, ни, ни на волосъ, — отвѣчалъ Самуэль. — Она пожелаетъ узнать больше, a вотъ тутъ закорючка. Въ этомъ-то и состоитъ, отче, искусство оканчивать письма на приличномъ мѣстѣ.

— Похвальное искусство! Не мѣшало бы твоей мачихѣ поучиться, гдѣ и какъ благоразумная леди должна оканчивать свой разговоръ. Какъ же ты подписался, сынъ мой?

— Это дѣло мудреное, старикъ, — я не знаю какъ подписаться.

— Подмахни — «Уэллеръ», и больше ничего, — отвѣчалъ старшій владѣлецъ фамиліи.

— Не годится, — возразилъ Самуэль. — На валентинахъ никогда не подписываются собственнымъ именемъ.

— Ну, такъ нарисуй: «Пикквикъ». Это хорошее имя.

— Я то же думаю. Да только тутъ надобно отче, оттрезвонить какимъ-нибудь приличнымъ стишкомъ, иначе не соблюдена будетъ форма валентины.

— Не люблю я это, Самми, — возразилъ м-ръ Уэллеръ старшій. — Ни одинъ порядочный ямщикъ, сколько я знаю, не занимался поэзіей, мой другъ, кромѣ развѣ одного, который настрочилъ дюжину стиховъ вечеромъ, наканунѣ того дня, какъ повѣсили его за воровство.

Но Самуэль непремѣнно хотѣлъ поставить на своемъ. Долго онъ грызъ перо, придумывая тему, и, наконецъ, подмахнулъ такимъ образомъ:

"Вашей ножки черевикъ.

Пикквикъ".

Затѣмъ онъ сложилъ письмо какимъ-то особеннымъ, чрезвычайно многосложнымъ манеромъ, запечаталъ и надписалъ слѣдующій адресъ:

"Горничной Мери

въ домѣ мистера Нупкинса, городского мэра

въ городъ Ипсвичъ".

Когда такимъ образомъ кончено было это важное занятіе, м-ръ Уэллеръ старшій приступилъ къ тому дѣлу, за которымъ собственно призвалъ своего сына.

— Поговоримъ прежде всего о твоемъ старшинѣ, Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ. — Вѣдь завтра поведутъ его на судъ, если не ошибаюсь?

Самуэль отвѣчалъ утвердительно.

— Очень хорошо, — продолжалъ старикъ. — Ему, конечно, понадобятся посторонніе свидѣтели для защиты своего лица и дѣла, или, можетъ быть, онъ станетъ доказывать alibi {Alibi — юридическій терминъ. Когда обвиняютъ кого въ извѣстномъ преступленіи и тотъ, оправдывая себя, утверждаетъ, что онъ во время совершенія преступленія находился совершенно въ другомъ мѣстѣ (alibi), тогда говорятъ, что подсудимый доказываетъ alibi.}. Долго я думалъ обо всѣхъ этихъ вещахъ, и мнѣ сдается, любезный другъ, что старшина твой можетъ отвиляться, если будетъ уменъ. Я подговорилъ здѣсь кой-какихъ пріятелей, которые, пожалуй, полѣзутъ на стѣну, если потребуетъ необходимость; но всего лучше, по моему мнѣнію, опираться на это alibi. Нѣтъ аргументаціи сильнѣе alibi, повѣрь моей продолжительной опытности, Самми.

Высказавъ это юридическое мнѣніе, старикъ погрузилъ свой носъ въ стаканъ, подмигивая между тѣмъ своему изумленному сыну.

— Вѣдь это дѣло не уголовное, старичина, — возразилъ Самуэль.

— A какая нужда? Alibi пригодится и на спеціальномъ судѣ присяжныхъ, мой милый, — отвѣчалъ м-ръ Уэллеръ старшій, обнаруживая въ самомъ дѣлѣ значительную опытность въ юридическихъ дѣлахъ. — Слыхалъ ты про Томми Вильдспарка?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ я тебѣ скажу по секрету, что его одинъ разъ судили за что-то. Что-жъ ты думаешь? Когда всѣ мы, въ качествѣ постороннихъ свидѣтелей, уперлись на это alibi, такъ всѣ эти парики разинули рты и развѣсили уши. Томми отвертѣлся отъ висѣлицы и былъ оправданъ. Поэтому, я скажу тебѣ, любезный другъ, что если старшина твой не упрется на это alibi, такъ и пиши — все пропало!