На Смоленском кладбище церковь была сравнительно небольшая, но вокруг нее всегда царило оживление. Ринтын никак не решался войти внутрь. Он уважал чувства тех, кто нес свои горести и заботы в полутемную широкую дверь. Среди старух и стариков встречались совсем еще молодые люди.

Долго он набирался храбрости, прежде чем вошел в церковь. Согбенная старушка у дверей, одетая во все черное, шепнула ему, чтобы он снял кепку.

Откуда-то сверху лился дневной свет, смешиваясь с мерцанием множества свечей и блеском электрических лампочек. Вдали стоял священник в торжественном облачении и размахивал дымящимся кадилом. Другой стоял спиной и читал книгу. Пахло жженой корой и горелым салом свечей. С полутемных тусклых икон смотрел слегка раскосый человек, напоминающий ратмановского эскимоса. Светлый нимб вокруг головы напоминал меховую опушку малахая. Это было изображение Христа, как догадался Ринтын. Он видел его на картинах Эрмитажа, в Русском музее. Он всегда был разный, непохожий сам на себя. В его облике не было ничего божественного, чех Иржи и нанаец Черуль имели куда более внушительное телосложение. Если бы цирковому режиссеру Янковскому предложили для парада дружбы народов Христа, он бы крепко задумался и если бы согласился, то поместил бы бога в середину колонны, как чукчу Кайона.

Хор пел торжественно и печально. В голосах поющих слышались обыкновенные человеческие чувства: печаль, радость, забота и горе. Священник часто перебивал поющих и читал по большой книге, укрепленной перед ним на деревянной подставке. Молящиеся повторяли вслед за ним слова, падали на колени и истово крестились.

Великолепие внутреннего убранства храма, торжественный хор, многозначительность заклинаний священника — все это свидетельствовало о могуществе бога. Никакого сравнения с домашними богами в яранге дяди Кмоля, где с ними разговаривали, как с обычными людьми. Правда, отдаленное сходство все же было: и там и тут беседа с богом велась на малопонятном языке.

Ринтын прислушался: кое-какой смысл ему удалось уловить, так как весь прошлый год он изучал древнерусский язык, на котором произносились молитвы. Его поразила незначительность и мелочность просьб. Люди просили хлеба, здоровья, каких-то мелких услуг и больше всего покоя и хорошего настроения умершим. Все это так не вязалось с пышностью, великолепием и могуществом бога.

И ему подумалось: будь он верующим, уж он постарался бы выпросить у бога чего-либо более существенного: бессмертия, какой-нибудь волшебный дар, счастья для всех людей, побольше тепла для холодных краев, прохлады там, где люди томятся от жары, вдоволь еды голодающим… Мало ли что есть такого, о чем мечтает большинство людей на свете!

Ринтын вышел на свежий воздух.

Сделал ли открытие Ринтын, но он с удивлением думал: к чему все боги, если желания людей так ничтожны и осуществимы при малом напряжении собственных сил? Зачем искать помощи на небесах, когда человек гораздо сильнее и способен на большие чудеса, чем боги?

У главного здания университета стояла машина. Женщины грузили узлы, чемоданы и громко переговаривались. Вокруг с хмурым видом ходил лаборант Зайцев.

Ринтын вежливо поздоровался с лаборантом и осведомился, куда они собрались.

— В деревню, на уборку, — сердито ответил Зайцев.

— Надолго? — поинтересовался Ринтын.

— На две недели, — бросил Зайцев.

Из ворот вышла девушка с чемоданом в руках.

— Наконец-то! — с облегчением произнес Зайцев.

— Возьмите меня! — неожиданно для самого себя попросился Ринтын. — Я никогда не был в настоящей деревне. Все равно мне сейчас нечего делать… Ну пожалуйста! — Он умоляюще посмотрел на Зайцева.

— Ты что, всерьез просишься? — удивился лаборант.

— Я не видел, как растет хлеб, только в книгах читал, — ответил Ринтын. — Я буду хорошо работать, обещаю вам.

Зайцев недоверчиво посмотрел на Ринтына и медленно произнес:

— Ладно. Посмотрим, на что ты годен.

Грузовик подъехал к общежитию. Ринтын кинул в чемодан смену белья, несколько книжек, блокнот и сбежал вниз.

Женщины подали ему руки и втащили в кузов. Зайцев как главный устроился в кабине.

Пока ехали до Варшавского вокзала, Ринтын познакомился со своими ближайшими соседками. Тамара Буренина, высокая молодая женщина, работала официанткой в столовой филфака, а молоденькую девушку, которая последней садилась в машину, звали Маша Гордиенко. Она служила лаборанткой на химическом факультете и там же заочно училась.

— Впервые вижу добровольца, который по собственному желанию едет в колхоз, — сказала Тамара Буренина, оглядев Ринтына с ног до головы. Скольких трудов мне стоило удрать из деревни!

— Мне действительно очень интересно поехать в деревню, — объяснил Ринтын.

— И-эх! И есть же на свете такие чудаки — в деревню мечтают попасть, насмешливо протянула пожилая женщина, уборщица с исторического факультета: — Чего увидишь в здешних селах!

На Варшавском вокзале, пока Зайцев ходил за билетами, женщины собрали деньги на продукты. В магазин пошла Тамара Буренина и позвала с собой Ринтына.

— Поможешь нести сумку.

Тамара делала такие закупки, как будто собиралась в голодные края. Колбасу и масло она брала килограммами. Затолкала в мешок несколько буханок хлеба и десяток белых батонов.

Вагон был пригородного сообщения. Люди сидели тесно. Каждый пассажир вез из города чуть ли не мешок продуктов.

Зайцева в полувоенной форме приняли, видимо, за героя-фронтовика и сразу уступили ему место у окна. Бригада его разместилась подальше от своего важного начальника, чтобы чувствовать себя посвободнее.

Ринтын вышел в тамбур и встал рядом с Машей.

— Я даже не спросил, куда мы едем, — сказал он.

— В Волосовский район, — сказала Маша. — В райцентре скажут, куда дальше ехать. — Она помолчала и задумчиво произнесла: — Давно я в деревне не была.

— А я вовсе никогда не бывал, — еще раз признался Ринтын. — Столько читал о русской деревне, а наяву не пришлось видеть, как растет хлеб, как сеют, жнут, косят. Вот читаю Тургенева, Толстого и все это отчетливо представляю. А как пахнет сено над лугами — не знаю. Думаю, что прекрасно.

В Волосово приехали поздно вечером. Долго искали районное начальство, чтобы определиться на ночь. Начальство нашлось и распорядилось отправить бригаду университета в колхоз. Подъехала крытая машина, погрузились в кузов, усадили захмелевшего Зайцева в кабину и окунулись в темноту проселочной дороги.

Некоторое время ехали по лесу. С мокрых ветвей на брезентовый верх грузовика потоками обрушивалась вода, просачивалась на головы и текла за ворот. Потом выкатились в поле. Машина сердито урчала на подъемах, колеса въезжали в рытвины и ямы, а люди валились друг на друга. Сидевшая рядом с Ринтыном Маша Гордиенко вся вымокла, замерзла и прижималась к парню, чтобы хоть немного согреться. Сначала Ринтыну было неловко, он даже пытался отодвинуться, а потом задремал и, просыпаясь, сам прижимался к Маше.

Ехали долго и медленно, нащупывая в темноте дорогу.

Проехали одну деревню, вторую. Ни одного огонька, только брехание собак и грустное, тягучее, сонное мычание коров.

Мелькнули электрические огни. Это была железнодорожная станция. Через несколько километров машина вползла на сельскую улицу и остановилась возле большого покосившегося дома.

Шофер хлопнул дверцей и крикнул в кузов:

— Вот сеновал!

— Бабоньки, пошли спать, — тонким голосом сказал протрезвевший Зайцев. Завтра утром разберемся…

Отворили огромные двери. Шофер подогнал машину и фарами осветил внутренность сеновала. Из темноты пахнуло прелой травой.

— Кто такие? — послышался оттуда голос.

— Подмога из Ленинграда, — ответил шофер.

— Ну пусть лезут, только не зажигать огня и не курить!

При свете автомобильных фар Ринтын нашел уголок и соорудил ложе в свежей, еще сыроватой траве. Женщины ругались, прогоняя Зайцева, который все хотел лечь поближе к ним.