— Честное слово, я не хотел этого! — почти закричал Ринтын. — У нас такого нет! Все, что растет на земле, — это общее, потому что никто ничего не сажает! Я не знал… Я заплачу за то, что съел.

С лица хозяина сошло выражение недовольства, в глазах зажглось любопытство.

— Вы откуда?

— Я студент университета…

— Кореец или китаец?

— Чукча, с Чукотки я, — уточнил Ринтын.

— Оттуда, где утонул "Челюскин"?.. Что же вы сразу не сказали? У вас же там Арктика. Никакой растительности! Льды и голый камень… Пурга, олени и собаки!.. Как же, слышал, читал. Вы уж меня простите, что я на вас накинулся.

Хозяин примирительно подал Ринтыну руку.

— Нынче на клубнику хороший урожай, — сказал он, взял с земли сорванные цветы, встряхнул и протянул Ринтыну. — И картофель хорошо цветет, дружно, добавил он.

— Я очень прошу извинить меня, — выдавил из себя Ринтын. — Вы мне скажите, чем я могу загладить свою вину?

— Ну зачем же так! Я же понимаю… Вот только скажите, пожалуйста, почему вы сорвали именно эти цветы?

Ринтын повертел букет. Действительно, почему он выбрал именно их? Вон там, возле дома, растут более красивые цветы — большие, красные, сочные…

— Эти немного похожи на наши, тундровые, — объяснил Ринтын. — Тут их у вас целые заросли, наверное, дикие…

— Не хочется мне вас огорчать, — сказал хозяин, — но букет, который вы держите, составлен из картофельной ботвы.

— Да? — переспросил Ринтын и поглядел еще раз на букет.

Все же цветы были хороши!

— Наверно, для девушки? — подмигнул хозяин. — Так я вам дам другие, настоящие цветы. Пойдемте в дом. Как вас зовут?

Ринтын назвал себя.

— А меня Семен Петрович.

Он провел Ринтына на застекленную веранду, усадил за стол и придвинул большую глубокую тарелку, наполненную доверху отборнейшими ягодами клубники.

— Угощайтесь, — радушно пригласил он.

Ринтын не посмел отказаться, хотя аппетит у него давно пропал и самая сладкая ягода не смогла бы уничтожить горечь и стыд от случившегося. Семен Петрович вышел и вернулся с букетом длинных, будто насаженных на зеленую палку, цветов.

— Эти цветы будут лучше, чем картофельные, — торжественно произнес он.

— Да мне ничего не нужно, — пытался отказаться Ринтын, — и никакой девушки у меня нет.

— Ну уж и нет, — недоверчиво и лукаво сказал Семен Петрович, суя Ринтыну в руки букет.

Он проводил Ринтына до опушки леса и сказал на прощание:

— Приходите. Всегда буду вам рад.

Ринтын разыскал Кайона в бильярдной, отозвал его в сторону и рассказал о случившемся.

— Я так и знал, что это твое хождение по лесам добром не кончится, наставительно сказал Кайон. — Как же это ты не мог сообразить? А еще начитанный человек! Ты же видел ограду, культурно обработанную землю. Хорошо, что попался тебе такой человек. А вдруг нарвался бы на кулака какого-нибудь? Ну, понимаю, на ягоды и я мог польститься, но на картофельные цветы! Где у тебя были глаза?

— Откуда я мог знать, что это картофельные цветы? — уныло возразил Ринтын. — Ты бы сам посмотрел, какие они!

— А что, красивые? — заинтересовался Кайон.

— В том-то и дело! — ответил Ринтын. — У них нежная голубизна, как на изломе весеннего льда. Ни за что не скажешь, что под ними лежит прозаический картофель…

Все же в душе Ринтына долго оставался горький осадок, и он перестал ходить в лес. Теперь он гулял по берегу моря, шагая по твердому мокрому песку, глядя на проходящие корабли.

Вскоре кончился срок пребывания в доме отдыха. Кайон уехал под Выборг в спортивный лагерь, а Ринтын вернулся в Ленинград.

Жизнь в летнем городе оказалась трудной. Теплом несло не только с белесоватого от зноя неба, но и от каменных стен зданий, от нагретого асфальта. В поисках прохлады Ринтын уходил в городские парки, сидел с книгой под тенью деревьев. Из большого сада возле Адмиралтейства был хорошо виден Исаакиевский собор.

Глядя на его блестящий купол, Ринтын невольно задумывался о первоначальном назначении этого огромного здания, в котором сегодня маятник Фуко доказывал вращение Земли. И вообще эти пышные церковные здания возбуждали у него любопытство, хотя во многих из них, как он знал, давно не проводились богослужения.

В Казанском соборе помещался музеи истории религий, директором которого до самой своей смерти был знаменитый этнограф и писатель, автор первого чукотского букваря Владимир Германович Тан-Богораз; во многих других церквах устроили какие-то склады, базы. В высокие двери въезжали автомобили.

Действующих церквей в Ленинграде совсем немного, и Ринтын долгое время не замечал их, пока не увидел толпу возле храма на Смоленском кладбище.

При приближении к церкви у людей даже лица менялись, головы вбирались в плечи. Некоторые еще издали начинали истово креститься.

Боги не занимали много места в жизни Ринтына, хотя он столкнулся с ними еще в детстве. Дядя Кмоль считал себя не чуждым способности общаться с невидимым миром могущественных помощников и врагов, которые вызывались во мраке полога в случае необходимости. Изображения некоторых добрых помощников находились в яранге. Они занимали место почетных членов семьи, и поэтому обращение с ними было соответственное: их кормили, когда в яранге была еда — в дни, когда дядя Кмоль приходил с моря отягощенный добычей: лахтаком, нерпой, белым медведем, а летом моржатиной или китовым мясом. В голодные месяцы и годы боги стойко переносили лишения вместе с людьми, и лишь тогда, когда охотник собирался в море, им отдавалось последнее. Чудом сохранившийся кусочек жира размазывали по деревянным губам бога, и детишки завидовали закопченному идолу и облизывались, глядя на его лоснящееся и сытое бесстрастное лицо. Дядя Кмоль, прежде чем уйти в море, подходил к тыльной стороне яранги и разговаривал с могущественным талисманом — изображением касатки из твердого заморского дерева. Он просил бога сделать так, чтобы в черной воде разводья показалась нерпичья голова. "Остальное я сделаю сам, — говорил дядя. — Пусть только она покажется". Все долгие часы, пока дядя Кмоль был в море, тетя Рытлина то и дело обращала взор к богу и просила его послать удачу.

Если охота была удачной, боги пировали. Их мазали кровью и жиром в таком изобилии, что за толстым слоем застывшего жертвенного угощения скрывались суровые черты божественного лика.

Но им приходилось худо, если охотник возвращался с пустыми руками. Укор, а иногда и проклятия обрушивались на бедных идолов. На них смотрели с презрением, обделяли пищей и сравнивали с самыми низкими и бесполезными членами человеческого общества. Беда, если хозяин богов оказывался горячим и скорым на руку, — он бил священные лики и топтал ногами.

Став коммунистом, дядя Кмоль пренебрегал помощью богов. Но окончательно расстаться с ними не мог. Переселяясь из яранги в деревянный дом, он тайком перетащил в новое жилище самого сильного домашнего бога — почерневшую фигурку белого медведя — и спрятал его за портретом Ленина. Туда же перекочевали закопченные, почти игрушечные лук и стрелы, обладающие чудодейственной силой.

Когда однажды Ринтын заболел, в ярангу пришла шаманка Пээп. Она бормотала бессмысленные и бессвязные слова, потом в исступлении стала выкрикивать: "Ты, стрела! Кусок дерева, отделанный великим Вороном и заостренный застывшей моржовой соплей!.. Стремительная и быстрая, летящая и поражающая… Ты подобна морскому зверю касатке-иныпчик! Воздух для тебя словно вода для нее!.. О кэле, злые духи, страшитесь!"

Голос Пээп дрожал, как натянутая на ветру нерпичья кожа. На веках закрытых глаз старухи выступили мелкие капельки пота, желтая пена изо рта падала хлопьями на пол…

Словом, боги в яранге дяди Кмоля должны были быть на равной ноге с людьми, почти членами семьи, иначе они теряли свое значение и не могли оказывать настоящую помощь людям.

Здесь же бог был возвышен до неба, и дом молитвы строился выше всех других зданий, где жили обыкновенные люди. Крыши этих домов были куполообразными, как яранги, увенчанными золотыми крестами, обращенными в сторону восхода солнца. Должно быть, люди рассуждали так: чем выше будет храм и крест, тем слово, обращенное к богу, дойдет быстрее. Это соображение не лишено простой житейской логики.