В комнату вошли Ласло и Наташа. Она быстро глянула на Ринтына и отвернулась. Ласло подал ей пальто. Этого Ринтын никогда не делал: он не знал, что это долг вежливости мужчины.

Когда за ними захлопнулась дверь, Ринтын тоже оделся и вышел на улицу.

Он брел под мокрым снегом к Неве мимо ярко освещенных окон. Вокруг шумел праздничный город, а в Улаке в эту пору тихо-тихо, только полощется в небе полярное сияние.

По Восьмой линии катились пустые трамваи.

Ринтын столкнулся лицом к лицу с дворничихой. Он впервые видел ее так близко. Она была совсем молодая, раскрасневшаяся от мокрого снега. В глубине шерстяного платка светились синие глаза. От женщины слегка пахло вином.

— С наступающим, — сказал Ринтын.

— Спасибо, — ответила она. — Может, зайдете, студент?

Ринтын молча последовал за ней. Он спустился на несколько ступенек вниз и вошел в жарко натопленную комнатку. На широкой кровати, тесно прижавшись друг к другу, спали две девочки.

— Мои дочки, — сказала женщина, разматывая платок.

— Я их знаю, — сказал Ринтын. Он посмотрел в окно — мимо прошли заплетающиеся ноги прохожего.

Женщина задернула занавески и сказала:

— Раздевайся. Гостем будешь. Меня зовут Верой.

— Меня — Анатолием.

Вера поставила на стол начатую пол-литровую бутылку, соленые огурцы, вареную картошку и толсто нарезанную колбасу.

— Проводим сначала старый, — сказала она, наливая водку.

Ринтын, зажмурившись, выпил. Огненная жидкость обожгла внутренности. Открыв глаза, он увидел перед собой кусок хлеба с колбасой.

Рано утром первого дня 1949 года Ринтын вышел из дома на углу Восьмой линии Васильевского острова и Среднего проспекта. У него было такое чувство, будто он потерял чтото очень дорогое… На улицах никого не было, некого было стесняться, и Ринтын плакал и думал: как это, оказывается, грустно становиться настоящим мужчиной.

После очередной лекции Василий Львович задержал Ринтына и сказал:

— Не хочешь ли ты быть моим соавтором?

— Как это? — не понял Ринтын.

— Мы с тобой вместе напишем книгу.

— Книгу?

— Книгу для чтения в третьем классе чукотской начальной школы, пояснил Василий Львович. — Я подберу материал, ты переведешь, и я отредактирую. На обложке рядом будут стоять наши фамилии — Беляев и Ринтын.

Ринтын представил себе даже обложку будущей книги. Автор книги для него всегда был таким далеким, о котором и не задумываешься. Когда человек пьет из чистого горного источника, он не думает о леднике, питающем его. Его не интересует, кто и когда создал этот источник. Он просто существует, и все. И вдруг Ринтын будет автором! Где-то далеко отсюда, в Улаке, дядя Кмоль увидит книгу, увидит напечатанное на обложке имя и скажет: "Это мой племянник. Я всегда знал, что из него получится настоящий человек".

На северном побережье Чукотки в школе работает соученик по педучилищу Саша Гольцев. Он родом из Ленинграда, жил в блокадном городе, голодал, и от этого остался худым на всю жизнь. Однажды он получит учебники, возьмет книгу для чтения и увидит на обложке имя друга. Он покажет книгу ученикам и скажет: "Автор этого учебника учился вместе со мной, в Улакском педагогическом училище".

— Ну как, согласен? — прервал мечты Ринтына Василий Львович.

— Я-то согласен, но справлюсь ли? Одно дело — переводить книгу, а тут выступить соавтором. Боязно, и в то же время отказаться не могу.

— Вот и хорошо, — обрадовался Василий Львович, — значит, будем работать.

Через несколько дней Василий Львович принес первую часть материалов, предназначенных для перевода. К ужасу своему, Ринтын обнаружил, что книга начиналась стихотворением Лебедева-Кумача "Широка страна моя родная". Уж чего-чего, а стихов Ринтыну никогда не доводилось переводить. Он показал их Кайону.

— Что с ними делать?

— Ну и влип же ты, — с сочувствием заметил друг. — Придется изобретать тебе чукотское стихосложение.

Рифмованных стихов на чукотском языке не было. Даже песни пелись немногословные. Мысль следовала за мелодией, варьируясь и повторяясь. Она не представляла собой чеканных строк, как русские стихи. Правда, были пословицы, поговорки и скороговорки, которые подчинялись некоторому порядку, но стихами, разумеется, их нельзя было назвать. Поэзия Ринтыну всегда казалась волшебством, присущим любому другому языку, кроме родного. Ведь расположить самые лучшие слова в наилучшем порядке — с такими способностями надо родиться!

Когда товарищи по комнате узнали, что Ринтын стал соавтором книги для чтения, ему уступили стол у окна, а староста Черуль наказал всем, чтобы было тихо, когда работает Ринтын.

— Творчество! — говорил он и поднимал палец.

Но творческие дела Ринтына не были столь блестящими, чтобы заслужить от Черуля такое уважительное отношение. Помучившись несколько дней над стихотворением, Ринтын отложил его и принялся переводить рассказ Флаэрти о первом полете молодой чайки.

Сколько раз Ринтыну самому приходилось видеть, как пробуют крылья выросшие за лето птицы. Под скалами стоит звон от птичьего крика, на воду снежинками падают пух и перо, смачно шлепается птичий помет. Над головой вдруг пролетает чайка, и ухо отчетливо слышит свист воздуха, рассекаемого острым крылом. Понемногу Ринтын увлекся переводом. Иногда ему казалось, что он сам пишет, сам создает картину птичьего базара, который ему был так знаком и близок.

Однако стоило ему возвратиться к стихотворению Лебедева-Кумача, как настроение портилось. Слова получались длинные, неуклюжие, неблагозвучные. Ринтын менял их, подбирал другие… Отчаяние сменялось надеждами, и все же ничего толком не получалось. Но однажды Ринтын сделал открытие — надо петь! Ведь "Широка страна моя родная — это песня. Он попробовал и от радости подпрыгнул на стуле.

— Нашел! — закричал он и бросился к Кайону. — Я нашел, как переводить песню!

— Ну, ну, — холодно отозвался Кайон и попросил: — Закончишь, споешь мне, послушаю.

К мелодии сами собой приходили нужные слова. Не прошло и двух часов, как на столе лежала аккуратно переписанная песня Лебедева-Кумача "Широка страна моя родная" на чукотском языке. Ринтын подозвал Кайона и вполголоса пропел песню.

— Здорово! — на этот раз всерьез сказал Кайон. — А ну прочитай так, без мелодии.

Ринтын попробовал.

— Это настоящие стихи! — воскликнул Кайон. — Почему-то мне казалось, что стихи можно писать на любом другом языке, кроме нашего.

— И я тоже думал так, — задумчиво сказал Ринтын. — Сначала мне было непривычно, что и чукотский язык имеет грамматику, а вот теперь… Значит, и у нас появятся поэты!

Через несколько дней Ринтын отнес Василию Львовичу готовую часть рукописи вместе со стихотворением Лебедева-Кумача. Беляев прочитал и сказал:

— У тебя настоящий талант переводчика.

"Знали бы вы, каких мучений мне это стоило", — подумал Ринтын, но промолчал.

Дальше в рукописи будущей книги было несколько стихотворений Пушкина, отрывки из поэм. С волнением приступил Ринтын к переводу. Ему хотелось, чтобы великий поэт звучал по-чукотски так же естественно, как и по-русски, чтобы поэтическая мысль не тускнела от переложения на чужой язык.

Даже на лекциях Ринтын не мог отрешиться от работы. Он часто ловил себя на том, что вспоминает ту или иную строку, перебирает слова, как отполированную морскими волнами гальку.

Только одно омрачало настроение: теперь Наташа садилась далеко от него. Ринтыну становилось грустно, и он забывал стихи, вспоминал снежную ночь в Пушкине и пронзительный паровозный гудок из метели.

Каждый вечер Ласло уходил на свидание, и Ринтын знал, куда он идет, кто его ждет.

У себя на родине Ринтын любил сидеть у прибойной черты, глядя, как по горизонту мимо Улака проходят корабли. Редкий из них заворачивал в чукотское селение, и почему-то казалось, что самые прекрасные корабли — это те, которые проходят мимо. Наташа тоже проходила мимо, как далекий корабль, и сердце сжималось от обиды и горечи.