Вдвоем им, наконец, удалось вытащить на берег Эрмэтэгина. Голова у капитана была залита кровью: должно быть, при падении он ударился о якорную лапу.

Пришел Семен Иванович и с помощью Максима Григорьевича и Наума Соломоновича начал делать пострадавшему искусственное дыхание.

Ринтын, стоявший впереди, смотрел на безжизненно мотавшуюся голову капитана, и ему было почему-то очень обидно.

Наконец, после долгих усилий Семена Ивановича Эрмэтэгин застонал и открыл глаза. Он посмотрел на Ринтына и взглядом позвал его.

— Ты молодец, — отчетливо прохрипел он, — мои книги возьмешь себе… — и снова впал в забытье.

Эрмэтэгин умер вечером, не приходя больше в сознание. Его похоронили на склоне горы Линлиннэй, на пустом месте — он не имел родственников среди умерших.

Ребята, притихшие, вернулись на шхуну, приспустили флаг на корме и долго молча сидели в кубрике.

— Давайте на могилу ему наш запасной якорь вместо памятника поставим, предложил грустно Ринтын.

Ребята согласились и рано утром следующего дня снесли якорь на могилу капитана. Отсюда, с высоты, «Касатка», маленькая в обширной лагуне, показалась осиротевшей — даже жалко ее стало, словно живую.

Ринтын прожил на «Касатке» еще несколько дней, пока правление не продало шхуну Люрэнскому колхозу. Узнав об этом, он собрал свои нехитрые пожитки, книги Эрмэтэгина и большой старинный бинокль с помутневшими, как стариковские глаза, стеклами. Когда Ринтын последний раз сходил по доске, переброшенной на берег, у него сжалось сердце, и едва слышно, одними губами, он прошептал:

— Прощай, "Касатка".

Строительная бригада, прибывшая из бухты Провидения, возводила здание интерната для Улакской школы у подножия маяка. Когда выпал снег и начались осенние пурги с мокрым, мгновенно замерзающим на земле снегом, строители уехали. Лишь один участок в Улаке не прекращал работы — то было строительство нового дома для семьи дяди Кмоля.

Уже были возведены четыре стены и межстеновое пространство засыпано шлаком и гарью, собранными со всех улакских печек. За неимением кровельного железа крышу покрыли старым брезентом, а поверх него моржовой кожей. Для того чтобы вид нового дома не портили камни, обычно наваливаемые на кровлю на случай сильных ветров, дядя Кмоль аккуратно прибил моржовую кожу деревянными планками. Издали дом дяди Кмоля выглядел как настоящий: два небольших окна — одно на южной стене, другое на восточной — придавали ему вид европейского строения.

Ринтын с нетерпением ждал того дня, когда, наконец, они переселятся в новый дом. До сильных морозов он даже ухитрился готовить уроки на большом дощатом верстаке под окном нового здания.

По всей видимости, до новоселья оставалось немного времени: дядя Кмоль уже сколачивал стол, табуретки и чинил подаренную Наумом Соломоновичем большую двуспальную железную кровать. Каждый житель Улака в свободное от работы время считал своим долгом непременно зайти в новый дом осведомиться, как двигается дело. На стройке дома всегда было много народу. Разговор в основном шел о том, как заживет дядя Кмоль, не трудно ли ему будет привыкать.

Старого Рычыпа больше всего беспокоило отсутствие меховой занавеси.

— Вдруг тебе ночью захотелось глотнуть свежего воздуха, — рассуждал старик, — что будешь делать? Высунешь голову в форточку или в дверную щель? В форточку твоя голова не пролезет, а откроешь дверь — в комнату холода напустишь. Нет уж, в этом смысле наш чукотский полог куда лучше. Захотел освежиться — высунул голову в чоттагын, а вокруг шеи меховую занавесь наподобие воротника обмотал, чтобы в полог студеный воздух не проникал. Лежишь и наслаждаешься — все тело в тепле, а голова на холодке. И глазам нескучно — в чоттагыне собаки. Глядишь, какой-нибудь щенок-шалун лизнет тебя в нос теплым шершавым языком — и душа радуется.

— Комната — это не полог, — возражал старику дядя Кмоль. — В ней всегда будет свежий воздух. Жирников не будет, значит и воздух будет чистый. Главное в доме — чистота! На полу в комнате уже не будем спать, а только ходить ногами по нему будем. Хочешь сидеть — садись на табурет, спать — пожалуйста на кровать. И ешь высоко от пола — на столе. Нет уж, настоящий дом — это не яранга!

— Все же на подставке спать страшновато, — замечал старый Рычып. Нехорошие сны будут сниться. Так и будет казаться, что лежишь на краю обрыва.

— Ничего, привыкнем, — храбро отвечал дядя Кмоль.

Печь для нового дома сложил учитель Максим Григорьевич, который славился в Улаке и как мастер печного дела.

Переселяться решили в праздничный день — седьмого ноября.

Накануне дядя Кмоль купил несколько одеял, простыни, настриженным оленьим волосом набил подушки, повесил занавески. Он был уверен, что все это он сделает лучше жены. Сотрудники полярной станции подарили платяной шкаф, учителя — книжную полку и висячую керосиновую лампу с новым, совсем целым стеклом.

Последний подарок был особенно ценным, потому что на улакскую электростанцию — особенно зимой, с ее непрерывной пургой, надолго выводившей из строя ветродвигатель, — мог надеяться только самый беспечный человек.

Рано утром седьмого ноября, еще до начала праздничной демонстрации, семья Кмоля переселилась в новый дом. Как всегда бывает при переезде на новое место, в старой маленькой яранге оказалось столько хлама, что не могло быть и речи о том, чтобы все эти вещи тащить в новое жилище. Ярангу решили до следующего лета не разрушать, сняв с нее лишь меховой полог.

— А то собакам негде будет жить, — сказал дядя Кмоль. — Может случиться еще, что приедет гость, непривычный к жизни в деревянном доме.

Почерневшую фигурку домашнего бога — деревянного белого медведя — дядя Кмоль тайком перенес в новый дом и замаскировал его за портретом Ленина.

В полдень демонстранты поравнялись с домом Кмоля. Каждому хотелось взглянуть на новое жилище, пришлось впускать посетителей небольшими группами. В дверях стоял Кукы и останавливал особенно напористых:

— Куда лезете? Не видели деревянного дома? Отойдите и не напирайте. По десять человек входите.

В комнате дядя Кмоль с гордостью показывал нехитрую мебель и объяснял назначение вещей, хотя каждому ясно было, для чего, например, предназначена широкая, выкрашенная зеленой краской кровать.

— Еще не пробовали на ней спать? — спросила старая Пээп и, заглянув под кровать, заметила: — Снизу будет дуть.

— Правильно, что повесили материю на окна, — одобрил Тэюттын, — не все же время на улицу смотреть. Да и каждый прохожий будет заглядывать.

В сенях визгливым голосом ругалась великанша Рытыр:

— Вы только посмотрите! Всю спину загваздала. Ведь только сегодня утром новую камлейку надела! Ни за что бы не стала жить в доме с такой белой печкой.

Возле дома Василий Львович произнес небольшую речь:

— Мы сегодня, в день двадцать седьмой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, присутствуем при знаменательном событии. Наш колхозник, товарищ Кмоль, переехал из старой дедовской яранги в новый дом. Вдумайтесь, товарищи, в значение этого события, и вы откроете в нем великий смысл. Покидая ярангу, товарищ Кмоль смело шагнул навстречу новой жизни, оставил позади темноту вековых предрассудков. Представьте себе, товарищи, пройдет еще немного времени, и в Улаке не останется ни одной яранги, от подножия маяка до ветродвигателя протянутся ряды деревянных домов. Честь и хвала коммунисту товарищу Кмолю, что он первый положил начало этому делу!

Вечером в новый дом дяди Кмоля начали собираться гости. И хотя комната была в несколько раз больше полога, скоро в ней стало тесно. За столом поместились далеко не все приглашенные, и скрепя сердце дядя Кмоль разрешил остальным гостям расположиться прямо на полу.

— Ничего, — подбодрил дядю старый Рычып, — доски еще чистые, не успели истоптать.

Выпили за новый дом, за здоровье хозяев.

Как ни старался дядя Кмоль придать праздничному вечеру хоть какой-нибудь порядок, захмелевшие гости не повиновались. Каждый говорил что хотел, не заботясь о том, слушают ли его. Кукы с раскрасневшимся от выпитого вина лицом пытался что-то сыграть на гармошке, извлекая из нее невероятно громкие и резкие звуки. Старый Рычып беседовал с Прасковьей Кузьминичной по-английски, не сразу убедив ее ради удобства сесть рядом с ним на пол.