— Ты уже уверен, что у нас будет обязательно сын? — усмехнулась Маша. А вдруг родится дочка? С раскосинкой в глазах, смуглая, как ты. Ты ее обязательно научишь чукотскому языку. С самых малых лет. Дети быстро усваивают язык — это доказано.

— А мальчику что же, не нужен чукотский язык? — возразил Ринтын. — И его научим.

Местность Ринтыну и Маше очень понравилась. За густым сосновым лесом почти не видны домики. Речка перегорожена плотиной.

— Здесь ты меня научишь плавать, — сказал Ринтын, показывая рукой на водоем.

— Я и сама-то неважно плаваю, — призналась Маша.

Георгий Самойлович занимал половину дома с поржавевшей железной дощечкой, на которой было написано: "Литературный фонд СССР. Ленинградское отделение".

— Это что такое Литературный фонд? — спросила Маша.

— Здесь живут писатели, которые не пишут, а в некотором роде находятся в запасе, — шутливо ответил Ринтын, но Маша шутку не поняла и решила, что это так и есть на самом деле.

К вечеру с помощью Георгия Самойловича нашли комнату на окраине поселка. Комната была на втором этаже, чистенькая, но очень маленькая. И все же это был не угол, а отдельная комната на целое лето!

— Вот уж поработаю! — сказал Ринтын.

Через несколько дней по настоянию Ринтына Маша съездила в город и уволилась с работы.

Она получила деньги, отпускные, а Ринтыну выдали летнюю стипендию. Скромно можно было прожить половину лета, а там видно будет…

Утром Ринтын садился за работу, и перед ним все яснее вырисовывалась книга: она должна состоять из отдельных рассказов и в то же время быть единой. Некоторые герои будут главными в одних рассказах, в других на первое место выйдут те, которые только упоминались ранее.

Несколько рассказов по совету Лося Ринтын отправил в один московский журнал. И однажды получил номер журнала, где был напечатан рассказ.

Это было так неожиданно, что он много раз повторил вслух свое имя, черневшее на белой бумаге журнальными буквами, чтобы поверить в действительность.

Рассказ претерпел третье превращение: он читался совсем по-другому, чем напечатанный на машинке. Он как бы уже окончательно отделился от автора и существовал независимо от него, жил своей жизнью. Порой при чтении возникало такое чувство, будто кто-то чужой следит из-за ровных строк за Ринтыном отчужденным, ревнивым взглядом. Буквы крепко стояли на белой бумаге, и, если бы потребовалось еще что-то изменить или переделать, у автора не хватило бы сил нарушить буквенный строй.

В лесу шумел дождь. Крупные капли бились о листья, густую сетку хвои, дробились и сыпались на землю мелкой водяной пылью. На земле было почти сухо. Вся влага оставалась на ветвях деревьев, и, когда Ринтын задевал хвоистую лапу, на него обрушивался ледяной душ.

Грибы прятались под деревьями, как люди от дождя. Они обычно стояли вместе, дружно, крепко вцепившись корешками в теплую, еще хранившую летнюю жару землю. Ринтын брал их подряд: уже потом, дома, Маша рассортирует — какие съедобные, какие поганые.

Небо серое уже несколько дней. На нем будто и нет вовсе солнца. Просто светлел весь небосвод, а к вечеру тускнел. По мокрому шоссе торопливо бежали машины. Из-под брезента торчали полосатые матрацы, стулья, тазы, блестели спинки никелированных кроватей. У борта сидели загорелые дачники и грустно смотрели на проносящийся мимо пожелтевший осенний лес.

Денег не было. Каждое утро Ринтын ходил в лес и приносил грибы. На первое был грибной суп, на второе — жареные грибы с картофелем.

Потом Ринтын садился работать и говорил погрустневшей жене:

— Бернард Шоу прожил девяносто шесть лет только потому, что не ел мяса. У него была своя система питания, которая сохранила его на многие годы.

По железной крыше дождь стучал совсем не так, как в лесу. Здесь он был раздраженный, злой и барабанил настойчиво и высокомерно. Он вбивал мысль о том, что Бернард Шоу не стал бы морить голодом свою беременную жену. Если бы он не мог заработать пером, пошел бы грузить дрова на Всеволожский лесоторговый склад. Или в крайнем случае не постеснялся пойти занять денег у Лося. Ринтын не раз, мысленно прорепетировав сцену займа, убеждался, что это невозможно. Он никогда не говорил с писателем о деньгах, и беседы их касались проблем творчества и литературы.

Рассказ не шел. Лодка воображения тащилась по сухому песку с великим трудом. След был глубокий, а движения не было. Рожденные в муках слова умирали на бумаге, едва прикоснувшись к белому полю. Стыдно было перечитывать написанное, до того оно было беспомощным, вялым, серым и никому не интересным.

В голову лезли совсем иные мысли… Много лет назад в яранге Ивтэка после голодной зимы родился ребенок-уродец с огромной головой. У взрослого отца не было такой головы, как у новорожденного.

Урод прожил недолго, месяца не протянул. Когда он умер, доктор сказал, что виной тому голод. Правда, шаманка дала этому несчастью другое, более веское объяснение, но Ринтын уже был большой, учился в школе и старался быть на стороне науки. Поэтому он поверил доктору, а не старой Пээп.

Ринтын аккуратно собрал листки, поднялся из-за стола и стал надевать плащ.

— Ты куда? — удивленно спросила Маша.

— Мне надо съездить в Ленинград, — ответил Ринтын, придавая своему голосу деловитость. — Я пока не могу тебе сказать. Приеду — все объясню.

Маша, казалось, хотела что-то возразить, но потом кивнула:

— Конечно, поезжай.

В общежитии Герценовского института было пусто.

— Они на обеде, — ответила строгая вахтерша на вопрос Ринтына, где находится Саша Гольцев.

Ринтын с раздражением подумал, что каждый раз, когда он приходит, оказывается, что Саша и его друзья то на обеде, то на ужине, то на завтраке. Создавалось впечатление, что они только и делают, что едят.

Пришлось порядочно прождать, пока появился Саша Гольцев. Он обрадовался другу и с ходу пригласил:

— Пойдем в кино!

— Не до кино мне, — ответил Ринтын, — я пришел к тебе по делу…

Он произнес эти слова и вдруг понял, что ему теперь ни за что не попросить денег.

А Саша уже приготовился и даже по своей педагогической привычке наклонил голову.

— Ты знаешь, у меня напечатали один рассказ, — сообщил Ринтын.

— Прости, — смущенно пробормотал Саша, — я и забыл тебя поздравить. Мы все читали. Молодец, Ринтын!.. — Саша помолчал и добавил с завистью: — Хорошо тебе!

"В самый раз попросить", — решил Ринтын, открыл было рот, но Саша продолжал:

— Там у тебя есть: подошвы торбазов, почерневшие от сока тундровых ягод. Когда я это прочитал, у меня даже вот тут, — Саша показал на сердце, что-то сжалось. Все это знакомо, все это было и со мной! Бывало, отойдешь от школы всего на несколько шагов за лагуну — ягод сколько! Не только подошвы торбазов у меня чернели, но и губы, руки. А сок едкий, долго не отмывается…

— Ты можешь мне дать денег взаймы? — собравшись с духом, выпалил Ринтын и отвернулся, потому что почувствовал, как лицо его покрыла краска, даже жарко стало.

— Что ты сказал? — переспросил Саша.

— Если тебе трудно, то не надо, — тихо произнес Ринтын. Ему стало легче, и он смог посмотреть в глаза Гольцеву.

— Тебе деньги нужны?

Ринтын молча кивнул.

— Что же ты раньше не сказал? — рассердился Гольцев. — Сколько тебе нужно?

— Немного, — ответил Ринтын, — наверное, скоро пришлют гонорар.

Саша сбегал наверх, принес деньги.

Вместе пошли по магазинам и накупили продуктов, и Саша проводил друга на Финляндский вокзал.

В дороге Ринтын представлял себе, как обрадуется Маша. Они сегодня будут сыты! Пусть Бернард Шоу жил до девяноста шести лет, не пробуя мяса, но лучше съесть добрый кусок чайной с чесноком колбасы и на несколько лет сократить свой век, чем питаться одними грибами.

Дома на столе лежала записка: "Дорогой мой! Если приедешь раньше меня — обед под столиком. Поешь и терпеливо жди меня. Поехала на старую работу к подругам. Может быть, удастся занять денег. Целую моего льдышку".