Директор постучал карандашом по настольному стеклу.

— Я уже думал об этом, — сказал он, — но у нас нет трактора. Трактор выделяют только по личному распоряжению председателя окружного исполнительного комитета.

— Так надо попросить его, — сказал Ринтын.

— Вот в том то и дело, что он уже мне отказал, — с горечью сказал директор.

— Ну, тогда мы сами к нему пойдем, — твердо заявил Кайон, — как-нибудь с ним договоримся.

Было решено с завтрашнего дня занятия в педагогическом училище прекратить.

Ринтын и Кайон — оба были здесь впервые. В длинный коридор выходили одинаковые, обитые черной клеенкой двери. Под ногами расстилалась мягкая ковровая дорожка, заглушавшая шаги, как пушистый только что выпавший снег. На каждой двери за стеклом золотистыми буквами было написано название отдела. "Председатель Чукотского окружного исполнительного комитета депутатов трудящихся", — прочли ребята на одной из дверей и остановились.

— Здесь, — шепотом произнес Кайон.

Поспорили, кому первому входить. Договорились входить вместе. Кайон постучал.

— Войдите, — раздался женский голос.

Ребята удивленно переглянулись, и Кайон решительно толкнул дверь. В комнате, куда они вошли, за столом сидела молодая женщина в шубе и пуховой шали. Рядом — дверь, на которой тоже было написано: "Председатель Чукотского окружного исполнительного комитета депутатов трудящихся, депутат Верхового Совета СССР".

— Товарищи, сегодня приема нет. Может, вы по вызову? — спросила женщина.

Ринтын открыл было рот, но его опередил Кайон. Он вдруг заговорил по-чукотски.

— Мури ванэван гыныкы мынъет! — сказал он невозмутимо и направился к двери, за которой должен был находиться депутат.

Женщина растерянно сказала:

— Подождите минуточку, сейчас я доложу.

Когда она исчезла за желтой дверью, Ринтын вопросительно посмотрел на Кайона. Тот хитровато подмигнул. Женщина вернулась и пригласила их войти.

За столом сидел депутат Отке. Он тоже был в пальто и шапке и что-то писал карандашом. В кабинете царил такой же холод, как и в общежитии.

Ребята поздоровались. Отке усадил их на диван. Он их знал. Еще осенью, когда шел ремонт общежития, Отке приходил к ним, и тогда Ринтына и Кайона представили ему как лучших глиновозов.

— А я-то думаю, кто это там такие, не говорящие по-русски, — улыбнулся Отке.

Улыбка ободрила Кайона, и он признался:

— Я как увидел ее лицо, сразу понял: так просто она нас к вам ни за что не пропустит.

Отке расспрашивал ребят об учебе, откуда они родом. Ринтыну он сказал:

— А мы с тобой земляки, и всех твоих родных я знаю. Давно я не был в Улаке. Твоего дядю Кмоля хорошо знаю. Дельный человек — настоящий коммунист, отличный руководитель. Предлагали ему в отпуск съездить в Крым, а он отказывается, хочет провести отпуск в родном Улаке. Договорились летом вместе поехать в Улак. Родные места лучше всякого Крыма! Вот где мы отдохнем и поохотимся.

Добрых полчаса Ринтын рассказывал об улакских новостях. Кайон даже стал неодобрительно поглядывать на него: не за тем пришли.

Наконец Отке сам спросил:

— Наверное, все-таки за каким-то делом пришли?

Кайон изложил просьбу.

Отке задумался и ответил:

— Вот какое дело, ребята. Мы с вами все-таки с холодом и морозом давно сдружились, хотя тоже любим тепло. Нам легче переносить стужу, чем русским. Мы должны заботиться о них на нашей родной земле: это долг дружбы.

— Мы это понимаем, — закивал головой Кайон, — и не о себе думаем. Вместе с нами учатся и русские ребята. Один наш друг — Саши Гольцев — пережил ленинградскую блокаду, и теперь его истощенный организм не выдержал, он заболел. Болеют и другие русские юноши и девушки. Нам больно смотреть на них. К тому же и учителя у нас все русские…

Отке с улыбкой поглядел на Кайона и покачал головой:

— Ну и дипломат!

Депутат нажал кнопку, и в комнату вошла женщина в шубе.

— Позовите ко мне Ягубяна.

— Вот педагогическое училище просит на завтра трактор с санями, сказал Отке вошедшему Ягубяну.

— Невозможно, — твердо ответил Ягубян и потрогал рукой черный ус. — Лед будым возить.

— Он хуже нас говорит по-русски, — шепнул Кайон Ринтыну.

— Ничего, — спокойно ответил Отке и положил большую руку на стол. — Один день обойдутся снегом, а на завтра все же обеспечьте педучилищу трактор.

— Сдэлаем, — коротко ответил Ягубян, — пусть готовят мэшки и рабсилу.

— Большое спасибо, — поблагодарили ребята депутата.

— Что же вы так скоро? Посидите, расскажите, где думаете работать. Вот тебе, Кайон, уж наверняка дипломатом быть…

Но Кайон теперь сидел как на иголках. Ему не терпелось сообщить новость в педучилище.

— Нам нужно приготовить мешки, — сказал он запинаясь.

— Ну ладно. — И Отке встал. — Заходите, когда нужно.

В педучилище ребята летели как на крыльях. Они без стука ворвались в кабинет директора, и Кайон выпалил:

— Трактор завтра будет! Надо готовить мешки!

— Послушайте, ребята, — обратился к ним директор, — каким же путем вам все-таки удалось договориться насчет трактора?

— Дипломатическим, — ответил Кайон.

Директор расхохотался.

— Ди-пло-ма-ти-ческим, — говорил он сквозь смех, — ну и комик!

По дороге в общежитие Ринтын сказал Кайону:

— Ты сразу два звания сегодня получил: от Отке — дипломат, а от директора — комик.

— Ничего, — ответил Кайон, — может быть, я вправду буду дипломатом. Объезжу весь мир. У меня будет иммунитет и всякие прерогативы — исключительные права.

— А кто будет учить детишек?

— К примеру, ты. Кончишь университет, вернешься сюда и будешь преподавателем. Надеюсь, что в твоей квартире будет телефон. И вдруг вечером, когда ты будешь готовиться к урокам, раздается телефонный звонок. "Алло! Мельбурн вызывает? Кайон! Да, с углем у нас благополучно. Мой сарай полон доверху. Да что ты говоришь! В трусиках разгуливаешь? Вот так жара!"

Кайон увлекся. Даже когда ребята залезли под холодные одеяла, он долго рисовал картины своей будущей дипломатической службы преимущественно в странах с жарким климатом.

Убаюканный фантастическими рассказами Кайона, Ринтын крепко заснул.

Трактор стоял около пустого сарая педучилища. Сильные фары яркими лучами упирались в покрытые морозным инеем стены, и Ринтыну казалось, что, когда он стоит под светом фар, ему становится теплее.

На тракторные сани погрузили пустые мешки, лопаты и тронулись в путь. Дул небольшой ветерок, но мороз был настолько силен, что, даже лежа под защитой дощатых стенок саней, невозможно было укрыться от пронизывающего холода. Вместе с ребятами за углем ехали учителя и директор.

Трактор медленно тащился по лиману. Сани то взбирались на небольшие торосы, то проваливались вниз, угрожающе кренились.

— Ну что, ребята, застыли, — послышался голос Филиппа Филиппыча. Давайте споем песню. Какую вы хотите?

— "Эй, ухнем!" Древнерусская песня, — отозвался на приглашение Кайон. Эту песню поет Саша Гольцев, когда ему трудно.

— Ну что ж, давайте споем, — согласился Филипп Филиппыч и запел.

Тарахтел трактор, меся гусеницами сухой, как зубной порошок, снег, а из саней вместе с клубами пара над замерзшим Въэнским лиманом поднималась песня. Рожденная на берегах великой русской реки, она как бы доносила своим звучанием летнее тепло волжских берегов, запахи скошенных лугов. Закрыв глаза, Ринтын пел вместе со всеми и мысленно видел себя на берегу Невы. Последние дни он часто заходил к больному Саше Гольцеву и, слушая его бесконечные рассказы о Ленинграде, заметил, что каждый, кто бывал в этом городе, рисует его по-разному: Анатолий Федорович запомнил набережную Невы и университет, а Саша Гольцев — заколоченные витрины магазинов на Невском проспекте, трамваи, застывшие в снежных сугробах, и скользкий лед на спуске к Неве — к прорубям, откуда ленинградцы брали воду.