— Что вы говорите! — удивился Лось. — И какую именно?

Ринтын назвал.

— Это было так давно, — задумчиво и в то же время взволнованно сказал Лось. — Тиражи были не очень большие, и уж не думал я, что моя книга дойдет до Чукотки.

— У вас, наверно, не одна книга о Севере?

— Три, — ответил Лось. — Среди них я считаю самой удачной повесть о гиляке. Ту, которую вы читали.

— А сейчас о чем вы пишете? — поинтересовался Ринтын.

— Научно-фантастические повести, — ответил Лось. — Время сейчас такое, многим хочется заглянуть в будущее, и вот по мере своих сил хочу им помочь.

Жена писателя принесла чай.

Лось перекочевал со своего места за письменным столом на диван рядом с гостем.

— Мне ваши рассказы понравились, — заговорил он, отпив глоток крепкого чая. — В них нет того наивного восприятия жизни, которое было у ваших предшественников. Недавно в Хабаровске вышла книга удэгейца Джанси Кимонко "Там, где бежит Сукпай".

— Я знаю, — сказал Ринтын.

— И как она вам?

— Интересная, — ответил Ринтын. — Но я так бы не стал писать.

— Это понятно, — усмехнулся Лось. — Потому литература и называется художественной, чтобы каждый писал по-своему. А что вам неприемлемо в этой книге? — осторожно осведомился Лось.

— Я не верю, чтобы такой очень близкий к земле, к жизни человек был так прост и наивен в мыслях, — сказал Ринтын. — Такие люди, как герой книги Кимонко, обычно в подлинной жизни на все смотрят гораздо серьезнее.

— Интересно, интересно, — пробормотал Лось. — Но согласитесь, что книга эта своеобразная, несхожая со всем другим, что писалось раньше об удэгейцах?

— Может быть, — ответил Ринтын. — Но я уверен, что новые писатели уже не будут писать так, как писали Тэки Одулок или Джанси Кимонко.

— Почему?

— Потому, что они уже знают большую советскую литературу. Они как бы переймут ее опыт… — ответил Ринтын.

Он говорил медленно, с трудом подбирая слова, старался, а выходило как-то все не так: вялые, затасканные слова, выражения, а ведь его слушал настоящий писатель.

— Любопытно, — произнес Лось и спросил: — А вы хорошо знаете творчество Тэки Одулока?

— Мне попалась только одна книжка — "Жизнь Имтеургина старшего",ответил Ринтын. — По-моему, это лучшее, что написано о нашем народе. А ведь он был по национальности юкагир. Правда, колымские юкагиры живут точно так, как окружающие их чукчи, так что ничего нет удивительного, что он так хорошо знает и быт и разговор оленных чукчей.

— А теперь, — сказал Георгий Самойлович, — приготовьтесь к тому, чтобы услышать от меня неприятные, быть может, замечания. Это нисколько не отменяет ранее сказанного. В ваших рассказах есть все, чтобы получились настоящие, хорошие вещи. Короче говоря, есть материал, который вы еще не сумели должным образом организовать. В том деле, которому вы хотите себя посвятить, нет мелочей, точнее сказать, из мелочей складывается великое…

Георгий Самойлович принялся разбирать каждое слово, и Ринтыну это было и больно и стыдно. В иные минуты он был готов схватить листки со стола и бежать куда глаза глядят, только бы не слышать того, что говорил Лось.

— Разум и чувство всегда находятся в некотором противоречии, продолжал Георгий Самойлович. — На отдельных страницах вы достигаете редкого сплава и того и другого, и это доказывает, что вы, бесспорно, талантливый человек…

Талантливый человек… Как приятно услышать такое, но в то же время страшновато. Это все равно как если вдруг обнаружишь у себя какую-то необычность в организме. К примеру, третий глаз…

Георгий Самойлович поднял голову, заметил отсутствующий взгляд Ринтына и строго сказал:

— Вы должны внимательно слушать, если хотите достичь в литературе хотя бы самого малого. Если бы в ваших вещах ничего не было, я бы не стал тратить время…

Почти три часа Георгий Самойлович разбирал рассказы.

На прощание он вернул рукопись и сказал, что ждет Ринтына через две недели с новыми вариантами рассказов.

Через две недели Ринтын принес ему исправленные рассказы и снова получил их обратно с новыми замечаниями. На этот раз сроком на десять дней.

Десять дней корпел Ринтын, переписывал рассказы по нескольку раз, переводил на русский язык, снова на чукотский.

В конце зимы Георгий Самойлович сказал:

— Будем считать, что ваша работа на этом кончилась. Теперь, если не возражаете, я пройдусь легонько по вашим рассказам и отдам их машинистке.

Ринтын облегченно вздохнул.

Когда Георгий Самойлович через несколько дней прочитал вслух перепечатанные рассказы "Полет в Хабаровск" и "Новый дом", Ринтын мысленно еще раз представил весь путь, который они прошли, и ужаснулся: тяжело будет ему, если доведется стать пишущим человеком. Этот труд не может сравниться ни с чем. Утешала лишь мысль, что наступит все же время, когда придут опыт, мастерство, умение. Станет легче, проще писать. Поиски лучшего слова не будут занимать столько времени, как нынче. И главное, исчезнет чувство постоянного недовольства собой и неуверенности. Ринтын не предполагал, что в литературе такого не бывает никогда.

— Вы не против, что второму рассказу я дал название "Новый дом"? — спросил Лось. — Дело в том, что у Мопассана есть рассказ "Окно".

— Нет, не возражаю, — смущенно пробормотал Ринтын. — Я даже не знаю, как мне вас благодарить…

Лось посоветовал послать рассказы в один из ленинградских художественных журналов. Они вместе сходили на почту, вложили рукопись в большой конверт и отправили заказным письмом.

Второй экземпляр Ринтын показал Маше. Она читала долго и внимательно, часто возвращаясь к предыдущей странице, легонько подчеркивая карандашом отдельные фразы и слова. Ринтын в нетерпении спросил ее:

— Ну как?

— Очень хорошо, — ответила Маша, — только мне кажется…

Ринтын насторожился:

— Говори, говори!

— А ты не обидишься?

— Лучше обижусь, чем потом будет стыдно, — ответил Ринтын.

— Мне кажется, что из твоих рассказов что-то ушло, — медленно произнесла Маша. — Возможно, что я не права. Когда ты читал первые, корявые во многом строки, в них была своя сила, свое очарование. Сейчас там все гладко. Очевидно, с точки зрения литературной техники не к чему придраться, но все же что-то ушло…

Ринтын еще раз перечитал рассказы, но не заметил ничего такого, о чем говорила Маша. Может быть, ей кажется? Конечно, теперешний текст нельзя сравнить с тем, что было даже в самом последнем варианте. Корявость стиля, некоторая, если можно так сказать, торосистость языка исчезли. Текст читался легко, гладко. Что в этом плохого? Может быть, она жалеет, что из рассказов исчезли многочисленные описания местных обычаев, нравов, живописные этнографические подробности? Она считает, что эти черты привлекательны, украшают рассказы. С одной стороны, она права; меховая оторочка кухлянки красива. Снежный иглу эскимосов на фоне черных скал на бескрайних просторах Арктики выглядит гораздо лучше, чем деревянный или каменный дом. В том, что в яранге горит жирник, живой огонь, плавающий в нерпичьем жиру, и в этом есть свое очарование. Так говорят люди, которые никогда не мерзли в снежном иглу, не надевали на голое тело жесткую мездру оленьей шкуры. Им не приходилось разжигать застывший мох в жирнике и дышать днями, месяцами, годами, веками чадом тюленьего жира. Они восхищаются отвагой морских охотников, устремляющихся в погоню за китами, гарпунящих морского великана рукой, и не знают и не ведают — стоит киту задеть хвостовым плавником байдару, и она переломится, как сухая спичка, и не умеющие плавать охотники окажутся в ледяной воде. Находятся люди, которые откровенно высказываются в том смысле, что прогресс и техника лишают Арктику своеобразия, нарушают быт ее жителей, стирают самобытные черты в образе жизни северян, и вместо экзотических аборигенов получаются обыкновенные люди.

"Эх, покататься бы на собачьей упряжке! — размечтался как-то сосед по комнате чех Иржи. — Это, должно быть, очень приятное путешествие". Ринтын тогда рассказал, как ему приходилось ездить от Кэнискуна в Улак, пробираться по торосистому побережью под скалами в эскимосское селение Нуукэн, возить лед, уголь, ящики со сгущенным молоком и макаронами и часами бежать рядом с упряжкой, держаться одной рукой за баран. Долго на нарте не усидеть — можно замерзнуть. А сколько возни с собаками! Перед дорогой их надо запрячь, если у кого повреждены лапы, надеть кожаные чулочки. Вернувшись с пути, нарубить копальхена, покормить собак, осмотреть и починить нарту… Нет, на трамвае ездить куда приятнее, чем на нарте!