Каждый раз Ринтын выходил из Публичной библиотеки, переполненный мыслями. Он не садился на трамвай, а улицей зодчего Росси, мимо хореографического училища, минуя площадь Ломоносова, выходил на набережную Фонтанки и шел к проспекту Сталина пешком. Ему нравился этот путь — малолюдный, пахнущий талым снегом, который сгребали по всему городу и сбрасывали в теплые воды Фонтанки. На всем протяжении от Египетского моста до проспекта в речку выходили широкие горла труб, по ним вытекали мутные, исходящие паром струи. В морозные дни Фонтанка покрывалась льдом, но возле труб всегда клубился пар и тускло блестело зеркало теплой воды.

На Фонтанку с двух сторон смотрели высокие окна домов, здания возвышались над водой, как льдистые скалы у мыса Дежнева. За окнами жили люди, неведомые, незнакомые. Ринтын часто думал о них, и его тянуло посмотреть, что делалось за белыми и цветными занавесками. Краешек чужой жизни еще больше распалял воображение, и мысль дорисовывала то, чего не видели глаза.

Самое загадочное явление мира — люди обнаруживали массу сходных между собой черточек. Все человечество было связано неосязаемыми узами, которые надо было отыскивать и выявлять, возбуждая у читателя любопытство и интерес к написанному.

Кончался пятьдесят второй год. Весной Кайон должен уехать на родину, а Ринтыну еще предстояли два года учебы.

По ночам снилась Чукотка. Ринтын видел себя на мысу, в низкой тугой траве над океанским, полным ветра простором. Он пил из горных, рожденных вечными ледниками ручьев, бродил под гудящими от волн скалами и, просыпаясь в ночи, долго не мог отделить городской ночной шум от услышанного во сне океанского прибоя.

Тоска по родине поднимала его с постели, и он садился писать о кожаных байдарах, через днища которых просвечивает зеленая морская вода, о шелестящих над низкими косами утиных стаях, о криках птиц над волнами, о своих земляках, рано поутру подтаскивающих вельбот к пенной линии прибоя.

Просыпалась и Маша. Она тихо, чтобы не мешать мужу, вставала с постели и принималась готовить завтрак. На кухне начинали приглушенно переговариваться соседи, и созданный в воображении мир рушился от одного услышанного краем уха чужого слова.

Чайки кричат над утренним морским берегом. Прибой кипит на холодной отполированной гальке. Торбаза мнут и рушат нагроможденную ночной работой моря гряду, острый форштевень вельбота ныряет в зеленоватую воду, подымая тучи брызг. Улакцы собираются в море. Вот двое, сгибаясь под тяжестью, несут парусную мачту. Легкие дымки от костров поднялись к небу и тают, пронизанные яркими лучами встающего из моря солнца…

А за окном синел зимний ленинградский рассвет, разбавленный тусклым светом электрических фонарей. Позванивал первый трамвай, натужно ревел тяжело груженный самосвал, и стекла окон дрожали, роняя снежинки с морозного узора. Писалось необыкновенно легко, как будто кто-то другой водил пером по бумаге, вязал петли из бесконечной чернильной нити. На узкой кровати спала Маша, изредка она переворачивалась, и пружины громко скрипели, возвращая Ринтына с берега океана в ленинградский рассвет. Маша чтото сказала. Во сне или наяву? Ринтын подошел.

— Кажется, мне пора… — прошептала Маша.

— Чего — пора? — не понял Ринтын.

— Пора мне в больницу.

— А ты уверена? — растерялся Ринтын.

Маша не успела ответить. Она как-то странно изогнулась, закусила губы и зажмурила от боли глаза. Ринтын выскочил в коридор и забарабанил к соседям.

Когда он вернулся, схватка прошла, и Маша одевалась.

Ринтын накинул плащ и вынырнул в студеную сумеречь раннего утра. Он встал на проезжую часть проспекта и вскинул руки. Остановилась машина, морозно скрипнув тормозами.

— Куда?

— Сейчас жена выйдет, надо отвезти в родильный дом на Васильевский остров, — торопливо сказал Ринтын.

— Что в такую даль?

— Надо, — коротко ответил Ринтын.

Маша шла спокойно, будто ничего не случилось. Она даже ободряюще улыбалась. Но у самой машины вдруг пригнулась, словно наткнулась на невидимую преграду. С минуту стояла так, вцепившись руками в плечо Ринтына.

Шофер осторожно тронул машину. Ринтын обнял за плечи жену.

— Ничего, ничего, — говорила Маша, успокаивая взволнованного и растерявшегося мужа, — все будет хорошо.

Почему женщины рожают по утрам? Так рожала тетя Рытлина, жена дяди Кмоля. Это случалось как-то неожиданно, хотя вся семья спала в одном пологе и по ночам дыхание спящих смешивалось. И вдруг в этой тишине начиналась суета, старших детей уводили в другие яранги, а женщины начинали таинственно перешептываться, отстраняя от всех дел мужчин, которые уединялись где-нибудь в укромном месте и молча взволнованно курили. Потом какая-нибудь из старших женщин приносила весть: прибыл долгожданный гость. Все оживлялись и выражали желание увидеться с гостем, узнать новости из тех краев, откуда он прибыл. Отец одаривал поздравителей, поскольку гость приносит подарки, а не наоборот. Вокруг роженицы продолжали хлопотать женщины. Они крошили жженую кору, чтобы целительным пеплом присыпать пупок новорожденного, грели над жирником кусок моржовой кожи, похожей на старую стоптанную подошву, и прикладывали к грудям, чтобы вдоволь было молока…

Несколько дней отец новорожденного не мог ходить на охоту — обычай запрещал. Он растерянно толкался в яранге, мешая женщинам и гостям.

…Машина подъехала к подъезду родильного дома — длинного красного здания на Большом проспекте Васильевского острова.

Бережно поддерживая жену, Ринтын провел ее в приемный покой и усадил на белый, покрытый клеенкой диванчик.

Ожидание было томительным. Наконец вышла женщина со свертком Машиной одежды и протянула Ринтыну:

— Идите домой, — мягко сказала она, — это еще не скоро будет. Вечером позвоните. Вот телефон. — Она вырвала листок бумаги и записала.

Ринтын вышел на улицу. У тротуара стояло такси, на котором он привез в больницу Машу. Шофер предупредительно открыл дверцу.

— Порядок? — сочувственно спросил он.

— Нет еще, — мрачно ответил Ринтын, — до вечера, говорят, еще надо ждать. Бюрократы!

Рассветало. Один за другим гасли огни в окнах жилых домов. Зато вспыхивали высокие люстры учреждений, контор, институтов, учебных заведений. Навстречу шли переполненные трамваи, автобусы и троллейбусы.

Ринтын в этот день не пошел на лекции. Он побродил возле университета, потом не выдержал и позвонил в больницу. Запинаясь, объяснял, кто он, зачем звонит. На другом конце провода долго переспрашивали, потом раздраженный голос сказал, узнав, что Машу привезли только утром:

— Больно вы быстро хотите!

Это успокоило Ринтына, но все же он старался держаться ближе к больнице. На набережной лежал снег, спуски к Неве обледенели. Осторожно ступая по каменным плитам, Ринтын спустился ко льду и сел на каменную скамью, на которой они с Кайоном провели первую городскую ночь. Посреди реки дымилась полынья, ветер гнал по воде маленькие волны.

Четыре года прошло с того осеннего дня, когда они встречали первый свой ленинградский рассвет. Будущее было похоже на чистый лист бумаги, на котором каждый из них мог написать то, что хотел. Но жизнь как рассказ. Замысел один, а как начал писать, всплывают новые обстоятельства, из небытия рождаются новые герои, начинают говорить, толкаться, увлекают повествователя в другую сторону, и получается совсем не то, что было задумано. Разве предполагал в то утро Ринтын, здороваясь с Ленинградом, что через четыре года он повезет жену в родильный дом и придет на рассвете на это же место, чтобы ждать свое дитя?

— Кого я вижу!

Не поворачивая головы, Ринтын по голосу узнал милиционера Мушкина.

— Анатолий Федорович! — Милиционер раскинул руки, двинувшись вниз по обледенелым каменным ступеням, чтобы обнять Ринтына. — Какими судьбами? Смотрю, стоит. Знакомая фигура. В задумчивости. Как сказал поэт: "На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн…"