— С тех пор, — закончил рассказ Ринтын, — прежде чем кормить собак, я взбирался на крышу яранги и оттуда кидал куски копальхена в раскрытые пасти псов.

Софья Ильинична с интересом слушала. Кайон кивал головой, а Джек глядел на Ринтына понимающими глазами и широко зевал.

Затем Кайон описывал своих Вилю, Эвилюки, Ныранлылят — Уши, Безухий, Четырехглазый. Он знал все их повадки и привычки и даже подражал их голосам.

Софья Ильинична тоже рассказывала о собаках, которыми когда-то владели ее знакомые. Имен этих знакомых она порой не могла припомнить, зато прекрасно знала породу и родословную собак.

Наблюдая за Кайоном и Софьей Ильиничной, Ринтын думал, что эти два человека могли бы стать отличными друзьями, если бы между ними не стоял английский язык.

— Какая добрая собака! — со вздохом сказал Кайон, когда ребята вышли от гостеприимной преподавательницы и направились к общежитию.

— Уж очень она стара! — заметил Ринтын.

— Ну и что же! — возразил Кайон. — В нашей семье, например, одряхлевшую собаку никогда не убивали. Она доживала свой век в яранге, и за это соседи косились на моего отца и осуждали: мол, дети досыта не едят, а он собак кормит. И как это хорошо, что у ленинградцев есть собаки! Когда Софья Ильинична разговаривает с Джеком, мне кажется, что и она родилась в яранге, скоблила каменным скребком нерпичьи шкуры и поправляла пламя в жирнике.

— Вот видишь, — заметил Ринтын. — Оказывается, не так уж плохо жить в городе. Можно привыкнуть и даже найти что-то родное и знакомое…

Ринтын никак не решался пойти к Маше, хотя несколько раз подходил к ее общежитию. Адрес разузнал Кайон, встретив девушку на репетиции университетского хора, в котором он активно участвовал и которым очень увлекался.

Дом, в котором жила Маша, был восстановлен только наполовину. Со стороны Невы за деревянным забором виднелись заколоченные потемневшей фанерой окна, бреши в кирпичной стене, похожие на рваные края телесной — раны. Мимо дома грохотали трамваи, он слегка сотрясался, и с карнизов, рассеиваясь в воздухе, медленно оседала красная кирпичная пыль.

Кругом стояли живые здания, и половина этого дома тоже уже была заселена, но пустые окна другой половины смотрели как глазницы ослепшего человека.

Скоро для Ринтына стало привычкой после лекций прогуляться за мост Строителей, походить вокруг Машиного дома. Он все надеялся встретить ее. Наконец его упорство было вознаграждено: они столкнулись лицом к лицу.

— Здравствуй, Толя, — немного удивленно поздоровалась Маша. — А я уже не думала тебя когда-нибудь увидеть.

— Почему же? — смущенно и виновато улыбнулся Ринтын.

Маша не ответила, только засмеялась.

Здесь, в городе, она выглядела совсем не такой, как в деревне. Там она была проще, ближе, а здесь… Здесь не было широкого поля, зеленого леса — этих союзников и друзей Ринтына. Там они, когда надо, разговаривали вместо него. И Ринтын растерял все слова, в горле застрял какой-то комок.

— Как ты тогда добрался? — спросила Маша.

Ринтын судорожно глотнул и вдруг заговорил.

Он рассказал о своем путешествии, о встрече с сапожником Михаилом Михайловичем, его женой Оксаной, о том, как ехал без билета в Ленинград… О музыке, которую слушал ночью в маленьком домике на железной дороге, в последнюю минуту передумал рассказывать.

Они шли по деревянному мосту Строителей. Внизу шумела холодная черная осенняя вода… По вечерам в лесной речке вода чернела, будто ее подкрашивали, а на заре она была светлая, прозрачная и текла мимо освещенных солнцем зеленых берегов.

— О чем ты думаешь? — неожиданно спросила Маша.

Ринтын смутился и замешкался.

— А я знаю, о чем, — не дождавшись ответа, сказала Маша. — Ты вспомнил деревню? Да?

— Да, — ответил Ринтын.

— Видишь, я угадываю, о чем ты думаешь, — торжествующе сказала Маша.

Ринтын догадывался, что девушка хочет восстановить отношения, какие у них были в деревне, да и он сам тянулся к ней, но на него напала не то робость, не то что-то вроде боязни будущего. Вдруг опять все окажется не тем, чего бы хотелось? Увязнешь сам в чувстве, а другой и не заметит, отойдет так, будто ничего и не было…

Они дошли до дверей общежития, потом, не сговариваясь, повернули обратно, перешли Малую Невку, вышли к ростральным колоннам, опустились вниз, к плещущейся о гранит воде. Отсюда открывался вид на все знаменитые невские ансамбли — на Зимний дворец, Петропавловскую крепость, на Кировский и Литейный мосты.

— Еще только в прошлом году, — задумчиво сказал Ринтын, — мне казалось, что я никогда не пойму каменной красоты города, никогда не полюблю эти гранитные берега, скрывшие под собой живую землю. А теперь смотрю — и не могу оторваться. Это так прекрасно!

— А ведь есть люди, которые не видят и не замечают этой красоты, — тихо сказала Маша. — Для них красота в другом, а на человека, восхищающегося просто домом, цветком, необычным закатом, смотрят как на чудака… Ты, Толя, понял красоту города — значит, ты в душе поэт.

"Неужели Кайон проболтался?" — сердито подумал Ринтын.

— Ты помнишь стихи Блока о поэтах? — продолжала Маша и прочитала:

И плакали горько над малым цветком,

Над маленькой тучкой жемчужной…

— Я этих стихов не знаю, — признался Ринтын. — В детстве у меня был друг Эрмэтэгин, капитан корабля. Он потом погиб. Я часто его вспоминаю. Он и плавать-то стал, потому что не мог сидеть на месте. Он даже любил не так, как все наши парни. Любил издали. Смотрел и любовался девушкой, как проходящим красивым кораблем. Наверное, берег слова любви. Потому что чем их дольше держишь в себе, тем они дороже становятся… И все труднее их высказать вслух. Эрмэтэгин очень любил Блока, но почему-то этих стихов я от него не слышал.

— Хочешь, я их прочту тебе целиком?

Маша читала, а Ринтын смотрел на тучи, которые цеплялись за тонкий золотой шпиль Петропавловской крепости.

— Ты слушаешь меня, Толя? — спросила Маша.

Ринтын кивнул.

— Нет, ты о чем-то своем думаешь, — сказала Маша. — Верно? Скажи.

— Но ведь ты умеешь отгадывать мысли, — отшутился Ринтын, и Маша поняла, что не надо настаивать.

Так они ходили от моста до моста, пока не наступил вечер. С Балтики поднялся холодный ветер, погнал редкие сухие листья по мостам, проспектам и набережным.

— Скоро будет снег, — сказал Ринтын и задумчиво добавил: — А у нас сейчас вовсю пурги дуют…

— Мне хотелось бы побывать на твоей родине, — сказала Маша. — Только это очень далеко.

— Да, далеко, — вздохнул Ринтын. — Странно, но в прошлом году мне Чукотка казалась ближе, чем теперь. Время идет, и будто расстояние прибавляется. Как далеко мы будем от своей родины к окончанию университета!..

Ринтын и Маша расстались поздно вечером.

И хотя ничего определенного не было сказано, Ринтыну было легко и радостно. Он быстро поднялся к себе на пятый этаж, открыл дверь в комнату и остановился в удивлении: стоя на коленях перед своей кроватью, Ласло швырял в раскрытый чемодан пожитки и, никого не стесняясь, плакал. В комнате каждый занимался своим делом, но все это было так неестественно и напряженно, что Ринтын почуял неладное.

— Что случилось? — спросил он у Кайона.

— Им не разрешили пожениться, — шепнул Кайон.

— Кому?

— Соображать надо, — сердито ответил Кайон. — Ласло и Наташа. Разные подданные.

Ринтын не понял:

— Ну и что же?

— Да что ты? И вправду не понимаешь? В разных государствах они живут.

— А какое это имеет отношение к любви? — недоумевал Ринтын.

— Чудак ты! — решительно заявил Кайон. — Наивный человек!

Ласло в тот же день уехал из Ленинграда, вернулся к себе в Будапешт. А Наташа ушла с северного факультета и навсегда исчезла из поля зрения Ринтына. Со временем образ ее стерся в его памяти, но стоило представить себе далеко ушедший день, как в груди поднималась светлая грусть, сердце щемило, и это было удивительно, потому что ничего между ними не было, только один-единственный поцелуй.