Червяк совсем сбрендил. Ушел из сборной старшеклассников и отказался от места в юношеской сборной провинции Натал, чтобы сосредоточиться на учебе. Говорит, что уже решил стать актуарием. (Не знаю, что это такое, но Червяк успокоил, что с трупами ему иметь дело не придется.) Поскольку пробные экзамены показали просто ужасные результаты (всего пять пятерок и целых две четверки!), он заперся в комнате и полностью посвятил себя занятиями. Живет лишь за счет энергетических напитков и консервированного тунца (он называет это «пищей для ума»), спит, когда придется. Он страшно похудел и, судя по запаху, принимает душ крайне редко.

На уроке актерского мастерства, посвященного древнегреческому театру и пьесам Софокла, Ева по ошибке назвала Рэмбо «милый». Гоблин прыснул и ткнул его под ребра. Рэмбо покраснел и сам захихикал, а потом пырнул Гоблина в ногу перьевой ручкой. Сдается мне, очень скоро их делишки закончатся скандалом древнегреческого масштаба. Вся школа уже в курсе — неужели Укушенный действительно так глуп? А может, он, как Геккон, просто делает вид, что не замечает?

Мне письмо. Я сразу понял, кто его написал.

Только я уверился, что у меня все под контролем и я наконец разобрался с девчонками.

Ходил по школе и задавал себе вопросы, большинство из которых казались бессмысленными.

Перед началом матча против колледжа Блэксмит мама устроила переполох. Она теперь считает себя настоящей фанаткой крикета и думает, что разбирается в игре. Перед тем как капитаны вышли на поле, чтобы подбросить монетку, она выбежала на середину поля. Все тут же прекратили разминку и вытаращились на дородную женщину в ярко-оранжевом платье, которая наклонилась и стала тыкать в калитку пальцем. Послышались хихиканье и смешки, а потом Лесли закричал:

— Эй, Милли, скажи своей маме, что отбор в команду болельщиц на другом поле!

Все покатились со смеху, как и следовало ожидать. Папаша согнулся пополам. Я покраснел и стал смеяться вместе со всеми, молясь про себя, чтобы мама поскорее закончила инспектировать поле и ушла. Мне было стыдно, и, как всегда, я ненавидел себя за это.

На поле мы показали себя не лучше, чем на вчерашней тренировке. Саймону досталась первая подача (как только мама освободила поле), и противники выставили своих бэтсменов. Саймон надеялся, что к первому перерыву мы поменяемся местами. Однако и после обеда они по-прежнему отбивали и заработали больше двухсот перебежек, сбив три наших калитки. Четыре моих подачи улетели за границу поля, набрав нам тридцать три очка.

Когда пришла наша очередь отбивать, мы начали просто ужасно и уже готовы были признать поражение, когда Саймон набрал восемь перебежек. К счастью, над горами уже давно висели тучи, и на долину обрушилась сильная гроза. Все бросились в укрытие, и мы были спасены от позорного провала. Папаша хоть и приложился к бару Мильтонов, был не в настроении декламировать Шекспира и после игры в раздевалке устроил нам настоящую выволочку. Никогда прежде мы не видели его таким рассерженным — даже я с трудом нашел в себе силы взглянуть ему в глаза. Он назвал нас «хнычущем сборищем перекормленных и избалованных маменькиных сынков, начисто лишенных честолюбия, уважения к традициям и гордости». Затем он назвал нас еще кое-кем, приводить здесь не буду.

Начал сомневаться, что наша команда доживет до следующей субботы.

Свободное время. Погода стояла теплая, и мы с Гекконом поднялись к «вратам ада» с учебниками. (Учителя в последнее время то и дело твердят, что до экзаменов осталось меньше месяца.) Как обычно, книжек мы даже не открывали и все четыре часа проболтали о девчонках.

Геккон по-прежнему безумно влюблен в Кристину и пребывает в блаженном неведении по поводу того, что она спит со всеми ребятами в провинции (а если верить слухам, то и с девчонками тоже).

Вместе мы сочинили письмо к Аманде, в котором я объясняюсь ей в любви, но вместе с тем не говорю ничего конкретного по поводу наших отношений. Геккон считает, что очень важно не говорить ничего конкретного, чтобы предотвратить драматическое развитие событий. Затем мне стало так совестно, что я написал письмо Русалке, в котором рассказал о нашем провальном крикетном матче. Ей я тоже признался в любви.

За ужином в столовой кто-то пустил слух, что Джулиана и некоего Уоррена Нормингтона застали за «делишками» в лесу за запрудой, причем каждый рассказывал эту историю по-разному. Не сомневаюсь, скоро мы узнаем правду.

Гоблин сказал, что их видели издалека и казалось, будто они занимаются чем-то таким, но Джулиан утверждает, что Нормингтон всего лишь пытался проделать лишнюю дырочку в его ремне. По мне, так вся эта история попахивает жареным.

06.15. Спустился в душ на ощупь, не в силах разлепить глаза. (По правде говоря, когда я вошел в ванную, мне все еще снился сон. Или это был сон, или я каким-то образом телепортировался в Нью-Йорк!) Но они разлепились сами собой, когда я понял, что Щука нассал мне на ногу. Первым импульсом было броситься на него; все мое тело тряслось от злобы. К счастью, я смог сдержаться, иначе от меня остались бы рожки да ножки. Затем Щука нацелил свое орудие на Гоблина и нассал ему на спину, несказанно развеселив этим кучку старшеклассников. Гоблин ругнулся на него, а Щука заставил его съесть кусок мыла за то, что он выражался в ванной. Гоблин кашлял и давился, пытаясь прожевать мыло. (Хорошо, что он не видел, что Щука делал с этим мылом до того, как сунуть ему в рот!)

13.30. День показался менее ужасным после великолепного обеда с Папашей, к которому наконец вернулось самообладание и чувство юмора, утерянное во время субботнего матча. Я заявил, что Диккенс, цитирую, «занудный пердун без капли литературного таланта». В ответ Папаша так вытаращил глаза, что я побоялся, будто они сейчас лопнут. Откуда мне было знать, что я оскорбил одного из десяти величайших писателей всех времен (по его мнению)?

В отместку Папаша обозвал меня «недокормленным безмозглым сучонком». Я не стушевался и назвал Диккенса замшелым колонизатором. (Линтон Остин использует слово «колонизатор» как ругательство.)

На этом Папашино терпение иссякло, он запустил в меня кочаном брокколи и удалился в свой кабинет. Вернулся он со стопкой книг и еще одной бутылкой мерло. И принялся зачитывать мне отрывки из различных романов Диккенса. Но ни один из них не произвел на меня впечатления, что еще сильнее взбесило Папашу. К концу обеда он заявил, что мне впору читать лишь книжки для двухлеток, и, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, вручил мне книгу Энид Блайтон[50] «Пятеро юных сыщиков и верный пес» и приказал прочесть к следующей неделе. По лицу старого психа я видел, что он говорит совершенно серьезно, поэтому с самым невозмутимым выражением поблагодарил его за обед и пошел домой, наслаждаясь весенним солнышком и спрятав книгу подальше, чтобы никто не дай бог ее у меня не нашел.