– Кольцо со мной, — с запинкой отозвался Фродо, сам себе удивляясь. — Но оно такое же, как всегда. Ничего интересного. – Да я только гляну, — не сдавался Бильбо. Еще когда Фродо одевался на пир, он обнаружил, что Кольцо висит у него на груди — на легкой, но прочной цепочке. Теперь он медленно полез за пазуху. Бильбо подставил ладонь… И вдруг Фродо рывком отдернул руку. К собственному удивлению и ужасу, он увидел, что перед ним вовсе не Бильбо! Между ними словно пала тень, а по ту сторону тени кривлялся маленький, сморщенный уродец с жадной гримасой на лице и протягивал к Фродо костлявые, скрюченные пальцы. Фродо захотелось его ударить. Музыка и песни отдалились и куда–то пропали. Стало тихо. Бильбо быстро глянул на племянника и провел рукой по глазам. – Я все понял, — вздохнул он. — Ладно! Убери его! И прости! Прости, что из–за меня тебе пришлось взвалить на плечи эту ношу. За все прости. Неужели приключения никогда не заканчиваются? Похоже, что так! Кому–то приходится продолжать начатую историю. С этим ничего не поделаешь. Не знаю даже, есть ли смысл заканчивать книгу… Но давай забудем пока об этом. Займемся настоящими новостями. Расскажи–ка мне, что делается у нас в Заселье! Фродо спрятал Кольцо, и тень исчезла, словно не бывало. Свет и музыка Ривенделла воскресли. Слушая рассказы племянника, Бильбо улыбался и нередко разражался смехом. Любые мелочи, какие приходили на ум Фродо, — а Сэм, разумеется, тут же добавлял к ним от себя кучу всякой всячины! — интересовали старика самым непосредственным образом, будь то распоследнее срубленное деревце или очередная шалость какого–нибудь хоббитенка. Трое хоббитов так углубились в засельское житье–бытье, что не заметили, как к ним приблизился человек в темно–зеленой одежде. Человек остановился над хоббитами, глядя на них сверху вниз и улыбаясь. Прошло несколько минут… Вдруг Бильбо поднял глаза. – А, Дунадан! Наконец–то! — воскликнул он. – Бродяга! — ахнул Фродо. — Много же у тебя имен! – Этого имени я лично еще не слышал, — удивился Бильбо. — За что вы его так обозвали? – Так меня именуют в Бри, — смеясь, разъяснил Бродяга. — Под этим–то именем я и был представлен твоим приятелям. – А ты почему зовешь его «Дунадан»? — спросил в свою очередь Фродо. – Я его зову не «Дунадан» — я зову его Дунаданом, потому что он один из дунаданов, — поправил Бильбо. — Здесь его часто так называют. Но я думал, настолько–то ты знаешь эльфийский, чтобы понять: дун–адан значит «человек запада», нуменорец[176]. Впрочем, сейчас не время для уроков эльфийского! — Он повернулся к Бродяге. — Где же ты был, друг мой? Почему не на пиру? Сегодня там изволила быть и госпожа Арвен… Бродяга, нахмурившись, глядел на Бильбо с высоты своего роста. – Знаю, — кивнул он. — Но мне часто приходится откладывать веселье до более подходящего часа. Элладан и Элрохир вернулись из Дикоземья, хотя сегодня их еще не ждали. Они принесли новости, которые я должен был узнать как можно скорее. – Прекрасно, друг мой, — благодушно отозвался Бильбо. — Прекрасно! Надеюсь, ты услышал свои новости. Так не уделишь ли теперь минуточку и мне? Мне требуется твоя помощь по срочному делу. Элронд потребовал, чтобы я закончил эту песню до конца праздника, а я, как видишь, застрял — и ни с места. Отойдем куда–нибудь в уголок и отшлифуем ее как следует! Ты мне поможешь. Бродяга улыбнулся. – Что ж! — согласился он. — Пойдем послушаем! Фродо оказался ненадолго предоставлен самому себе, так как Сэма одолела дремота. Хоббит сидел один в своем углу и чувствовал себя покинутым, хотя Зал Пылающего Огня был полон народу. К сожалению, те, кто сидел поближе, не были расположены общаться; завороженные музыкой голосов и струн, они ничего кругом не слышали и не видели. Фродо оставалось только слушать со всеми вместе. Красота напевов и вплетенные в мелодию эльфийские слова — хотя понимал он только некоторые — околдовали его. Казалось, слова сами собой обретают плоть образов; перед глазами открывались видения дальних стран и чудеса, которых раньше Фродо не смог бы даже вообразить. Зал в отблесках пламени превратился в облако золотого тумана над пенным морем, вздыхающим у края мира. Явь уступала место волшебству[177]. Фродо почувствовал, что над ним плещутся волны бесконечной реки, золотой и серебряной, и он уже не может вместить в себя эту реку; волны слились с воздухом, гулко бьющим в уши, сердце наполнилось до краев и под сияющим бременем музыки быстро пошло ко дну, погружаясь в глубинное королевство снов.
Долго бродил он там, и в снах его звучала дивная музыка, превратившаяся постепенно в шум воды — и вдруг ставшая голосом. Голос принадлежал как будто Бильбо, который нараспев декламировал стихи. Сначала слабо, потом все отчетливее и отчетливее до Фродо донеслось: Эарендил [178] был мореход; он для далеких плаваний ладью построил верную в Арверниэнской гавани [179]. Серебряными нитями огнистый парус вышил он, и белогрудым лебедем бесстрашно в море вышел он. Кольчугу он надежную надел для дела бранного, свой щит покрыл он рунами [180], чтобы хранил от ран его; на лук он взял драконий рог, эбен — на стрелы черные; привесил ножны к поясу, из оникса точенные; булатный меч вложил он в них, плащ заколол смарагдом [181] он, шлем выбрал адамантовый, пером орла украшенный… При свете звезд, в лучах луны в волнах он плыл бушующих — так далеко от Смертных стран [182]не правил путь никто еще. Треща, сдвигался Вечный Лед, крутились бури снежные; кругом просторы темные, огромные, безбрежные… Ладью встречает Ночь Ничто [183], кипит пучина водная — и не находит взглядом он лампаду путеводную. Поднялся ветер западный внезапно — щепкой легкою ладью он поднял до неба и к дому вновь повлек ее. Валы ярятся и шумят, и пеной застит взор ему, и весла из уключин рвут, грозя бесславной гибелью… Тут Элвинг чайкою с высот [184]слетела на корму из туч, со светочем, что ярче звезд, — и тьму пронзил небесный луч. Взяв светозарный Сильмарил [185], венчает он чело свое — и вновь за руль берется он, и вновь берет весло свое. вернуться Дунаданы (правильно — Дун–Эдаин: синд. слово «человек» звучит в ед. ч. как адан, а во мн. как эдаин) — в переводе с синд. «люди запада». Этим именем назывались потомки тех людей, которые некогда отплыли из Средьземелья на остров Нуменор (см. Приложение А, I, гл. 1, а также Сильм., книга «Аккалабет») и основали там королевство. См. также данный комментарий, прим. к гл. 2 этой части, О Нуменоре поведал Элронд… вернуться Одна из линий, связывающая эльфов Толкина и эльфов из старинных английских сказок. В народных сказках часто повторяется мотив особой волшебной реальности, в которой живут эльфы и которая видна только им. Иногда человек может заглянуть в эту реальность, если эльфы ему помогут или если он воспользуется каким–нибудь волшебным средством, например эльфийской мазью. При этом все вокруг чудесно преображается, невидимое становится видимым и т.д. Как пишет Шиппи (с. 39): «[[Эльфы]], говорит Толкин, могут быть: 1) «созданиями человеческого воображения», как думают о них почти все, 2) реальными существами, которые «существуют независимо от наших сказок о них» (Шиппи цитирует эссе Толкина «О волшебных сказках». — М.К. и В.К.). Но 3) суть их деятельности, даже если они не более чем «создания человеческого воображения», в том, что они еще и творцы, фокусники высшего ранга, способные зачаровать своей красотой, заманить человека в «эльфийские полые холмы», откуда он появляется столетия спустя, сбитый с толку, не заметивший времени. Эльфы формируют образ «эльфийского искусства», самое фантазии; истории об эльфах — это составленные людьми фантастические истории о независимых фокусниках и выдумщиках». См. также прим. к гл. 5 ч. 6 кн. 3, Арагорн Элессар сочетался браком с Арвен Ундомиэль. вернуться Кв. «любящий море». Человек из Третьего Дома Аданов (Эдаин) (см. примечание к Приложению А, I, гл. 1). Сын Туора и Идрил. Рожден в Гондолине — одном из эльфийских королевств ПЭ. Туор принадлежал к числу величайших героев из племени Аданов (Эдаин) — людей. Идрил была дочерью эльфийского короля Тургона, правившего Гондолином. Свадьба Туора и Идрил состоялась в 503 г. ПЭ. Это был второй в истории случай бракосочетания эльфийской девы и человека. Когда Эарендил вырос, Туор и Идрил, снарядив корабль, отправились к берегам Амана, на Запад, но достигли они земли или нет — в точности не известно. Эарендил еще ребенком был перевезен из Гондолина в Арверниэн и со временем стал его князем. Он взял в супруги эльфийскую деву — Элвинг, происходившую по прямой линии от Берена и Лутиэн (см. прим. к гл. 11 ч. 1 кн. 1), — она была дочерью их сына Диора. На своем корабле по имени Вингилот Эарендил совершил много плаваний в поисках родителей и в надежде достичь западных берегов: он хотел испросить милости Валар(ов) к народам Белерианда, готовым пасть под натиском армий Мелкора (Моргота). Однако все было напрасно. Однажды, пока Эарендил был в плавании, на гавань в Арверниэне напали сыновья Феанора (см. ниже прим. к этой главе, Сильмарил), пытавшиеся захватить находившийся у Элвинг Сильмарил. Элвинг бросилась в море с Сильмарилом на груди, но Вала(р) Улмо обратил ее в чайку. Уцелели и сыновья Эарендила и Элвинг, маленькие Элронд и Элрос, — захватчики не убили их, но оставили умирать в пещере под водопадом, где их вскоре нашли живыми и здоровыми. Элвинг же достигла корабля Эарендила и опустилась на палубу. С Сильмарилом на борту им удалось пройти через завесу тени и достичь берегов Амана, где Эарендил воззвал к Валар(ам), умоляя их о милосердии. Валар(ы) вняли его просьбам, однако вернуться в Средьземелье Эарендил уже не смог — сын смертного, он ступил на земли бессмертных, а таким обратный путь был заказан. По воле Валар(ов) он взошел на корабль с Сильмарилом на мачте и вознесся в небо, став утренней звездой, которая подает надежду отчаявшимся. Миф об Эарендиле для Толкина — «зерно», из которого выросли все остальные легенды. ХК (с. 72) пишет, что впервые имя это — взятое из древнеанглийской поэзии — попалось Толкину на глаза еще в 1913 г., когда он был студентом Оксфордского университета. Вот эти строки из поэмы Кюневульфа «Христос»: Eala earendel engla beorthast ofer middangeard monnum sended! («Радуйся, Эарендел, ярчайший из ангелов, светить над Средьземельем к людям посланный!») В словаре древнеангл. языка слово earendel означает «сияющий свет, луч», но в этом тексте оно имеет немного другое значение. Толкин, по ХК, интерпретировал его как образ Иоанна Крестителя — предтечи Христа (ср. православный канон св. Иоанну Предтече: «Недоуменным просветився просвещением, яко многосветлая звезда, мысленному Востоку предтекл еси» («Просветившись светом, которого нельзя понять умом, ты предварил духовный Восход, как яркая звезда»)). В то же время Эаренделом у англосаксов называлась Венера — утренняя звезда, появляющаяся на небе перед восходом. Кроме того, «утренняя звезда» — образ из Апокалипсиса («Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над язычниками… и дам ему звезду утреннюю» (2: 26–28)). Толкин вспоминал, что строки об Эаренделе «странно тронули» его. «Я почувствовал волнение, — словно во мне шевельнулось какое–то странное чувство, дотоле дремавшее. За этими словами стояло что–то очень далекое, странное и прекрасное, — что–то куда более древнее, чем древний английский, на котором эти строки были написаны» (ХК, с. 72). Строки поэмы «Христос» вложены автором в уста дохристианских пророков и патриархов, томящихся в области ада (согласно христианскому учению, в аду до пришествия Христа пребывали все люди без различия, праведные и неправедные). Пророки и праведники взывают к Ангелу–Посланнику, Эаренделу, чтобы тот освободил их из «тени смертной». Шиппи (с. 183) пишет, что, по–видимому, Толкин тщательно исследовал происхождение имени Эарендел и должен был знать, что похожее имя — Аурвандил — в «Младшей Эдде» носит спутник бога Трора. Палец Аурвандила стал звездой. Существует также средневековая немецкая поэма «Орендел», в которой рассказывается о сыне короля Оренделе; Орендел терпит кораблекрушение у берегов Святой Земли и, обратившись там в христианство, делается у себя на родине проповедником истинной веры. Итак, в слове «Эарендел» заключено два основных смысла — это источник света и источник надежды на христианское спасение. Но не только Иоанн Предтеча кроется за Эаренделом. Оказывается, слово «Эарендел» в поэме Кюневульфа использовано как перевод словосочетания «восходящий свет», причем латинский стих полностью читается так: «О Восходящий Свет, слово вечного света и солнце правосудия, приди и воссияй сидящим во тьме и тени смертной» (последние слова — цитата из псалма 106, 10–14, который по–старославянски звучит так: «…Седящыя во тьме и сени смертней, окованныя нищетою и железом, яко преогорчиша словеса Божия и совет Вышняго раздражиша. И смирися в трудех сердце их, и изнемогоша, и не бе помогаяй. И воззваша ко Господу, внегда скорбети им, и от нужд их спасе я, и изведе я из тьмы и сени смертныя, и узы их растерза». Русский синодальный перевод: «Они сидели во тьме и тени смертной, окованные скорбью и железом: ибо не покорялись словам Божиим, и небрегли о воле Всевышнего. Он смирил сердце их работами: они преткнулись, и не было помогающего. Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он спас их от бедствий их: вывел их из тьмы и тени смертной и расторгнул узы их»). Этот текст традиционно считается пророчеством об избавлении скованного первородным грехом человечества от уз Ада сошествием во Ад Самого Христа. Итак, латинский стих обращен ко Христу, и слово «Эарендел» обретает при сопоставлении с этим стихом еще одно измерение. В Сильм. образ Эарендила совмещает в себе все эти измерения. Миссия Эарендила — предстояние перед Высшими силами за народы Средьземелья, возможно, ценой собственной гибели; те, за кого он предстоит, виновны примерно в том же, в чем и грешники из псалма: они «не покорялись словам Божиим, и небрегли о воле Всевышнего». Здесь нельзя не вспомнить о миссии Христа, предстоявшего пред Отцом за падшее человечество и спасшего людей ценой крестной смерти. С другой стороны, Эарендил — не Христос: он лишь возвещает «сидящим во тьме» некую «высокую надежду», что можно прочесть как обещание Валар(ов) ниспровергнуть Моргота, но можно прочесть и расширительно — как пророчество о пришествии Искупителя и Избавителя. Звезда, возвещающая приход зари, была избрана древними символом пророка, возвещающего о приходе Искупителя. Христос и древнее язычество — эта проблема была особенно близка Толкину, который всю жизнь размышлял над судьбой «праведного язычника»: спасется он или погибнет в конце истории? — и о том, содержится ли в дохристианских языческих мифах доля истины. Проблема эта мучает христианскую совесть уже не первое тысячелетие. Хорошо известно презрительное замечание, брошенное в 797 г. Алкуином, диаконом Йоркским: «Что общего у Ингельда со Христом?» (Ингельд — один из второстепенных персонажей в «Беовульфе» и реальная историческая фигура; см. прим. к гл. 8 ч. 6 кн. 3.) «Вечный Король правит небесами, а погибшие язычники рыдают в аду», — добавляет Алкуин. Однако Толкин встает на сторону противников Алкуина. Шиппи (с. 150) пишет, что идея спасения праведных язычников близка англичанам как никому. Переход от язычества к христианству в Англии совершился мирно, чуть ли не «полюбовно», и старые языческие храмы, как правило, не уничтожались, а естественно становились христианскими. Из уроженцев Британии, отстаивавших возможность спасения для праведных язычников, известны Утред Болдонский, идеи которого использовал в последней книге своего нарнийского цикла друг Толкина К.С.Льюис, а также оппонент строгого к язычникам св. Августина Пелагий и др. Посмертная судьба людей, живших до Христа, «падших и еще не спасенных, лишенных благодати, но не величия» (ЧиК, с. 18), глубоко беспокоила Толкина: он говорит в одной из своих лекций, которую мы только что процитировали, что жалость к этим людям, заставляющая более счастливых потомков хранить память о них, имеет «непреходящую ценность» (там же). В своих книгах Толкин предпринимает смелый и необычный эксперимент: он моделирует, если можно так выразиться, мир «праведных язычников» (если понимать под словом «язычники» просто людей, живших в дохристианскую эпоху), мир, вобравший в себя все лучшее, что было в язычестве, и отвергший его темные стороны, которых, по убеждению Толкина, в нем было предостаточно. Шиппи (с. 149) пишет, что Толкин никогда не питал особой любви к настоящим языческим мифам, да и к людям, которые чрезмерно ими увлекаются. «Я не из тех, — писал он, — кто готов везде и всюду видеть одноглазых и рыжебородых богов и божков». Не верил он ни в «старые религии», ни в «демонические культы», входившие в моду в его время. Толкин прекрасно знал, что представляло из себя подлинное древнебританское язычество, — взять хотя бы человеческие жертвоприношения: кельтские жрецы, друиды, топили осужденных в болотах. Об этом писал еще Тацит. Во времена Толкина в Британском музее уже можно было видеть так называемого «Толлундского человека» — жертву ритуального убийства, случайно сохранившуюся в болотной глине. В «чистом виде» толкиновского мира «праведных язычников», исповедующих единобожие и брезгующих языческими обрядами, на земле не существовало никогда — хотя в Библии есть загадочное упоминание о неком языческом царе Мелхиседеке, который благословил Авраама: о Мелхиседеке говорится, что тот был «священником Бога Всевышнего». Весь мир Толкина — царство царя Мелхиседека, окруженное «настоящими» языческими государствами и ведущее против них борьбу. Этот мир открыт проникающим в него из будущего лучам Благой Вести — Евангелия, хотя сами его обитатели находятся в полном неведении относительно будущего, и все, что у них есть, — это надежда. В этом мире, которого в чистом виде никогда не существовало, вопрос о спасении «праведных язычников» обретает новое звучание. Толкин ощущал глубинное родство ВК и Сильм. с древнеангл. поэмой «Беовульф». Она также написана христианином, повествует о язычниках — и в то же время о язычниках, которых никогда не существовало, так как их мир лишен каких бы то ни было характерных для язычества черт (главная из которых — служение богам, или идолам, не говоря уже об инцесте, рабстве, полигамии и прочем) и строго монотеистичен, причем на основе Ветхого Завета. Наравне с людьми в «Беовульфе» фигурируют традиционные персонажи языческого эпоса, драконы и чудовища, однако их существованию подыскано библейское объяснение… Итак, Эарендил возвещает «праведным язычникам» надежду, пророчествует о чудесной милости Небес к падшему человечеству. Отдавая образу Эарендила чуть ли не центральное место в своей мифологии, Толкин, возможно, думал и о современном ему мире, который на его глазах из христианского превращался в языческий и нуждался в новой проповеди христианства — новой, непохожей на прежнюю, хотя и существующей наряду с прежней. Нужно было начинать все сначала и по–новому — а прежде всего заставить тех, кто «сидит во тьме и тени смертной», погруженных в безрадостный труд, поднять глаза и увидеть свет надежды… Так образ Эарендила обретает еще одно измерение — это свет христианского творчества, являющего людям не рациональные схемы и догмы, а живой свет и свободу, исходящие от Бога. «Песня об Эарендиле» написана далеко не традиционным для английской поэзии стихом. Шиппи (с. 146) характеризует ее стиль как «богатую неопределенность» и сравнивает «Эарендила» со стихами Китса. В переводе предпринята попытка сохранить особенности оригинала — приблизительные рифмы, обилие рифм внутренних (часто более точных, чем рифмы в конце строк), трехсложный размер с одними женскими рифмами и т.д. История Эарендила в самом стихотворении рассказана намеками и для несведущего читателя представляет ряд загадок. Возможно, это характерно для эльфийских баллад — ведь Бильбо признается, что сложил эти стихи на эльфийский манер. В книге стихов Толкина «Приключения Тома Бомбадила» (см. прим. к гл. 7 ч. 1 кн. 1) есть шуточный аналог «Песни об Эарендиле». Это стихотворение написано тем же размером, в той же манере, и в нем также говорится о некоем мореходе, который отправился в плавание по волшебным землям; он тоже посланник, «глашатай» — но после всех странствий посланник забывает о возложенной на него миссии и вынужден вернуться домой, чтобы начать все сначала. Один веселый мореход, глашатай, путешественник, себе гондолу стройную построил морем шествовать. Он апельсинов в трюм набил на благо предприятия, набрал с собой овсянки он, чтоб всякий день вкушать ее… …………………………………… И вот добрался до дому, с Медовым Сотом прибыл он, забыл он только начисто, зачем из дому отбыл он? И вновь из прежней гавани он в плаванье пускается, и новая история из старой начинается… <<Здесь и далее стихи из этой книги приводятся в пер. С.Степанова.>> Другое стихотворение из «Приключений», связанное с темой Эарендила, более серьезно. Оно называется «Колокол моря» и повествует о мореплавателе, который приплыл в неведомую волшебную страну, — но берега ее пусты, никто не выходит ему навстречу. …Но песни смолкали, шаги затихали, лишь я приближался — и так всякий раз: ни здравственной речи, ни дружеской встречи — звучал только музыки ласковой глас. Потом он оказывается заперт в мрачной пещере — и в конце концов попадает обратно домой, но ему нет уже радости и утешения. В обрывках одежды без всякой надежды по улицам темным я тихо бреду — о море горюя, с собой говорю я, а встречные только молчат на ходу. Здесь можно прочесть отдаленное эхо истории об Эарендиле — ибо, когда Эарендил ступил на землю Амана, никто не встретил его и улицы Тириона были пусты, так как эльфы ушли на праздник за ущелье Калакирию — к Валар(ам). Но Эарендил воспринял это как знак осуждения и грозящего ему неминуемого наказания. вернуться страна к западу от устья реки Сирион, протекавшей через Белерианд, на побережье. Через гавани в Арверниэне спасались эльфы после разрушения эльфийских королевств Белерианда — Дориата, Гондолина, Фаласа. Арверниэн находился под защитой Вала(ра) Улмо (о Валар(ах) см. прим. к гл. 3 ч. 1 кн. 1, Гилтониэль! О Элберет!) и флота Кирдана Корабела. вернуться В скандинавской традиции руны имеют магическую функцию — ср. «Старшая Эдда», песнь «Речи Сигрдривы» (пер. А.Корсуна), ст. 5–6 и далее: …В ней песни волшбы и руны целящие, заклятья благие и радости руны. Руны победы, коль ты к ней стремишься, —вырежи их на меча рукояти и дважды пометь именем Тюра!.. У Толкина нигде подробно не говорится о магической силе эльфийских рун, но намеки на нее и свидетельства ее существования рассыпаны по всему тексту. вернуться Старинное название изумруда. Имеется в виду эльфийское сокровище, волшебный изумруд, перешедший к Эарендилу от его матери Идрил. Подробнее см. прим. к гл. 8 этой части, …прозрачно–зеленый камень, оправленный в серебро. вернуться Средьземелье, в отличие от Бессмертных стран — Амана и острова Тол Эрессея, где обитали бессмертные Валар(ы) и эльфы и куда доступ людям и другим смертным был закрыт. вернуться Имеется в виду тьма, покрывавшая Сумеречные Моря — часть океана Белегаэр, отделявшего Средьземелье от Амана, пока мир не изменился. Сумеречные Моря омывали берега Амана, простираясь далеко на север и юг от него. Первоначально название это было им дано просто потому, что туда не достигал Свет Деревьев Валинора и там царила тьма. Но после гибели Двух Деревьев, когда на небе появились Солнце и Луна, Валар(ы) навели на Сумеречные Моря чары: день, ночь ли, там всегда стоял тяжелый мрак и застили взор заколдованные туманы. Кроме того, через Сумеречные Моря протянулась цепь Зачарованных Островов. Мало кто из мореплавателей мог пройти мимо них невредимым: если корабль прибивало к одному из островов и мореход ступал на землю, он немедленно погружался в сон, который должен был продлиться до конца времен. Кроме того, как говорится в Сильм. (с. 120–121), сердце человека, проникшего в Сумеречные Моря, омрачалось, им завладевала печаль и отвращение к морю. Так защитили Валар(ы) земли бессмертных от посягательств извне после предательства Мелкора. Только один смертный достиг берегов Валинора — Эарендил, хотя пытались многие. вернуться Сильмарил (мн. ч. Сильмарилли). Кв. «драгоценный камень из силимы». Силима на кв. означает «сияющее вещество, созданное руками мастера, излучение чистого света». И вещество, и камни созданы были эльфом Феанором в Валиноре. Феанору удалось заключить в Сильмарилы частицу света Двух Деревьев, дававших свет Валинору, когда не было еще ни Солнца, ни Луны. Сильмарилы были величайшим из творений Детей Илуватара (Единого), и создать подобные им еще раз было уже невозможно. Мятежный Вала(р) — Мелкор — возжелал завладеть Сильмарилами. Когда, в союзе с ужасной Унголиант, Мелкор убил Деревья Валинора, свет их в прежней чистоте остался только в Сильмарилах. С его помощью можно было бы еще возродить Деревья, но Феанор отказался передать Сильмарилы Валар(ам), не зная, что Мелкор уже похитил камни. Узнав о краже, Феанор поклялся во что бы то ни стало вернуть Сильмарилы и отомстить любому, кто посягнет на них. Клялся он именем Илуватара, и клятва легла на его род тяжелым роковым бременем, которое в сочетании с так называемым Проклятием Мандоса, которым наказан был Феанор и его род за пролитие эльфийской крови, можно было бы уподобить первородному греху у людей: Толкин как бы моделирует в Сильм. грехопадение, совершенное не людьми, а другой расой, и совсем по другой схеме. Мелкор (Моргот) вставил Сильмарилы в свою Железную Корону и утвердился в Средьземелье. Сыновья Феанора (сам он погиб) тщетно воевали с Морготом на протяжении столетий. Клятва вынудила их совершить множество злодейств и беззаконий. Один из Сильмарилов удалось захватить Берену (см. прим. к гл. 11 ч. 1 кн. 1). От Берена Камень перешел к королю Дориата, отцу Лутиэн Тинголу, и породил бесчисленные раздоры, в итоге которых Тингол погиб, а Дориат был разрушен. Через сына Берена Диора Сильмарил перешел к дочери Диора — Элвинг. Остальные два Сильмарила были взяты из Железной Короны, когда Мелкор был ниспровергнут. Сыновья Феанора завладели ими и причинили себе тем невыносимые мучения, ибо Валар(ы) наложили на Сильмарилы заклятье: всякий, кто прикоснется к ним нечистыми руками, испытывал отныне боль, как от ожога. Один из сыновей Феанора, не выдержав пытки, кинулся вместе с Сильмарилом в огненную пропасть, другой бросил свой Камень в пучину моря. Так исчезли оставшиеся два Камня (всего их было три). Однако в эльфийском пророчестве сказано, что в конце времен мир будет разрушен и пересотворен, и тогда исчезнувшие Сильмарилы вновь выйдут на поверхность земли, а с ними и тот Свет, который заключен в них и который старше Солнца, а произойдет это после великой последней битвы Добра и Зла (Сильм., гл. 6–24). Сильмарилы у Толкина — одна из основных мифологем. Уже во времена Первой мировой войны, находясь на действительной службе в армии, Толкин начал записывать легенды, с ними связанные. Сильмарилы символизируют одну из основных проблем творчества — проблему взаимоотношений творца и творения, коллизию, которая возникает, когда собственный труд становится для творца дороже любви к Богу. Отчасти речь идет и о самих книгах Толкина — как говорят эльфы–Телери о своих кораблях, сожженных Феанором: «Это труд сердец наших, и подобных мы не сотворим уже никогда». Толкин видел смысл творчества в соучастии человека в Большом Творении, автор которого — Бог. Человек создан по образу и подобию Божию, а следовательно, является «малым творцом», и способность к творчеству у него врожденная. Толкин (П, с. 240) писал: «Человек — не просто семя, развивающееся по заданному образцу, удачно или неудачно, в зависимости от обстоятельств… Человек — одновременно и семя, и до некоторой степени садовник, хороший, плохой ли». Толкин считал, что «малому творцу» (sub–creator) даны изрядные полномочия. «Существуют ли в работе писателя какие–либо пределы, кроме тех, что задает ему собственная человеческая ограниченность? — спрашивает Толкин в письме к П.Хастингсу (сентябрь 1954 г., П, с. 194) и отвечает: — Думаю, кроме закона внутренней непротиворечивости — никаких, хотя, конечно, ему должно быть присуще смирение и сознание постоянной опасности, которая его подстерегает… Если бы мои слова не показались, в устах столь мало знающего человека, несколько претенциозными, я бы сказал, что единственная цель творчества — это выявлять истину и поддерживать в этом мире добрые нравы, используя средство весьма древнее, а именно — представлять простые вещи в виде чего–то необычного, что зачастую как раз помогает вернуть им их истинный облик. Я, конечно, могу ошибаться, во всем или хотя бы кое в чем; мои истины могут не совпадать с Истиной, могут искажать ее, а зеркало, сделанное моими руками, может оказаться тусклым или растрескавшимся…» Опасность для «малого творца» (sub–creator) лежит в искажении истины, в злоупотреблении даром, а также в чрезмерной привязанности к своему творению. «Падение может произойти по–разному, — пишет далее Толкин в цитируемом письме к П.Хастингсу (П, с. 196). — Можно проникнуться жаждой собственности, привязаться к вещам, сделанным руками человека; тогда «малый творец» начинает мечтать о том, чтобы стать Богом своего маленького, частного, им самим сотворенного мира, и восстает против законов Творца. Но целью «малого творения» никак не может быть господство над Большим Творением и тираническое его переустройство». Творец не должен забывать о месте своем и своего детища в иерархии мироздания. Только Бог может решить, какой будет судьба «малого творения», украсит ли оно собой Большое, обретет ли достойное место в гармонии мироздания или будет отвергнуто. «Малым творцом» par excellence является и Феанор. Но он противопоставляет себя и свое творение остальному миру, и его любовь к Сильмарилам становится источником зла, хотя само творение остается благим и позже Илуватар включает его в свое, Большое, дав взойти на небеса Утренней Звезде Эарендила, в которой заключен Сильмарил. Верховный Вала(р) Манвэ признает: «Благодаря ему (Феанору. — М.К. и В.К.) в Эа (во Вселенную. — М.К. и В.К.) пришла красота, подобной коей дотоле не создавал никто». Таким образом, трагедия Сильмарилов имеет глубоко символический подтекст и представляет собой один из аспектов трагедии творчества, которое отказывается признать Божественный порядок мироздания. Шиппи пишет (с. 180), что автор древнеанглийской поэмы «Перл», которую Толкин перевел на современный английский, назовет сам себя «ювелиром»; «ювелиром» изобразил Толкин и поэта–творца Феанора. Шиппи предполагает также, что чрезмерную, с нарушением божественно установленной иерархии ценностей, любовь человека к собственным творениям можно рассматривать как один из основных грехов современной цивилизации. Тем более этот грех заслуживал самого пристального рассмотрения, что и предпринимает Толкин с помощью образов Феанора, Валар(а) Аулэ (создателя гномов), Сарумана. Однако грех этот появился не вчера, и Шиппи напоминает, что в древнеанглийской традиции родоначальником этого греха считается Каин, отец металлургов и ремесленников. Как на аналог Сильмарилов в северных мифологиях Шиппи указывает на загадочный предмет под названием «сампо» из финского эпоса «Калевала» (связь мифологии Толкина с финской прослеживается во многих мотивах, чего не скрывал и сам Толкин). Известно об этом таинственном предмете только то, что он был выкован кузнецом Илмариненом как выкуп за невесту, но потом Илмаринен захотел взять его обратно, что привело к раздорам, разделению «сампо» на несколько частей и т.д. Что это такое было — неясно. Известно только, что «сампо» ярко сиял(о). Толкина всегда вдохновляла задача отыскать (или додумать) значение слов, смысл которых был с течением веков утерян; поэтому Шиппи не исключает, что и здесь Толкин предпринял такую же попытку (как со словами энт (см. прим. к гл. 4 ч. 3 кн. 2) и др.). Шиппи пишет: «По–видимому, Толкин счел, что «сампо» был(о) не просто вещью, но аллегорией, как и Сильмарилы: это одновременно яркая, околдовывающая зрение драгоценность — и квинтэссенция творческих сил, вещь, толкающая как на добрые, так и на злые дела, вобравшая в себя саму личность своего творца. Некоторые финские сказители считают, что «сампо» — это аллегория финской поэзии…» |
