1904 Москва Воспоминание Задумчивый вид: Сквозь ветви сирени сухая известка блестит запущенных барских строений. Всё те же стоят у ворот чугунные тумбы. И нынешний год всё так же разбитые клумбы. На старом балкончике хмель по ветру качается сонный, да шмель жужжит у колонны. Весна. На кресле протертом из ситца старушка глядит из окна. Ей молодость снится. Всё помнит себя молодой — как цветиком ясным, лилейным гуляла весной вся в белом, в кисейном. Он шел позади, шепча комплименты. Пылали в груди ее сантименты. Садилась, стыдясь, она вон за те клавикорды. Ей в очи, смеясь, глядел он, счастливый и гордый. Зарей потянуло в окно. Вздохнула старушка: «Всё это уж было давно!..» Стенная кукушка, хрипя, кричала. А время, грустя, над домом бежало, бежало… Задумчивый хмель качался, как сонный, да бархатный шмель жужжал у колонны. 1903 Москва Отставной военный Вот к дому, катя по аллеям, с нахмуренным Яшкой — с лакеем, подъехал старик, отставной генерал с деревяшкой. Семейство, чтя русский обычай, вело генерала для винного действа к закуске. Претолстый помещик, куривший сигару, напяливший в полдень поддевку, средь жару пил с гостем вишневку. Опять вдохновенный, рассказывал, в скатерть рассеянно тыча окурок, военный про турок: «Приехали в Яссы… Приблизились к Турции…» Вились вкруг террасы цветы золотые настурции. Взирая на девку блондинку, на хлеб полагая сардинку, кричал генерал: «И под хохот громовый проснувшейся пушки ложились костьми батальоны…» В кленовой аллее носились унылые стоны кукушки. Про душную страду в полях где-то пели так звонко. Мальчишки из саду сквозь ели, крича, выгоняли теленка. «Не тот, так другой погибал, умножались могилы», — кричал, от вина огневой. Наливались на лбу его синие жилы. «Нам страх был неведом… Еще на Кавказе сжигали аул за аулом…» С коричневым пледом и стулом в аллее стоял, дожидаясь, надутый лакей его, Яшка. Спускаясь с террасы, военный по ветхим ступеням стучал деревяшкой. 1904
Москва Незнакомый друг Посвящается П.Н. Батюшкову I Мелькают прохожие, санки… Идет обыватель из лавки весь бритый, старинной осанки… Должно быть, военный в отставке. Калошей стучит по панели, мальчишкам мигает со смехом в своей необъятной шинели, отделанной выцветшим мехом. II Он всюду, где жизнь, – и намедни Я встретил его у обедни. По церкви ходил он с тарелкой… Деньгою позвякивал мелкой… Все знают про замысел вражий, он мастер рассказывать страсти… Дьячки с ним дружатся – и даже квартальные Пресненской части. В мясной ему все без прибавки — Не то что другим – отпускают… И с ним о войне рассуждают хозяева ситцевой лавки… Приходит, садится у окон с улыбкой, приветливо ясный… В огромный фулярово-красный сморкается громко платок он. «Китаец дерется с японцем… В газетах об этом писали… Ох, что ни творится под солнцем… Недавно… купца обокрали»… III Холодная, зимняя вьюга. Безрадостно-темные дали. Ищу незнакомого друга, исполненный вечной печали… Вот яростно с крыши железной рукав серебристый взметнулся, как будто для жалобы слезной незримый в хаосе проснулся, — как будто далекие трубы Оставленный всеми, как инок, стоит он средь бледных снежинок, подняв воротник своей шубы… |
