1903 Уж этот сон мне снился Посвящается А.П. Печковскому На бледно-белый мрамор мы склонились и отдыхали после долгой бури. Обрывки туч косматых проносились. Сияли пьяные куски лазури. В заливе волны жемчугом разбились. Ты грезила. Прохладой отдувало сквозное золото волос душистых. В волнах далеких солнце утопало. В слезах вечерних, бледно-золотистых, твое лицо искрилось и сияло. Мы плакали от радости с тобою, к несбыточному счастию проснувшись. Среди лазури огненной бедою опять к нам шел скелет, блестя косою, в малиновую тогу запахнувшись. Опять пришел он. Над тобой склонился. Опять схватил тебя рукой костлявой. Тут ряд годов передо мной открылся… Я закричал: «Уж этот сон мне снился!..» Скелет веселый мне кивнул лукаво. И ты опять пошла за ним в молчанье. За холм скрываясь, на меня взглянула, сказав: «Прощай, до нового свиданья»… И лишь коса в звенящем трепетанье из-за холма, как молния, блеснула. У ног моих вал жемчугом разбился. Сияло море пьяное лазури. Туманный клок в лазури проносился. На бледно-белый мрамор я склонился и горевал, прося грозы и бури. Да, этот сон когда-то мне уж снился. 1902 Преданье Посвящается С.А. Соколову 1 Он был пророк. Она – сибилла в храме. Любовь их, как цветок, горела розами в закатном фимиаме. Под дугами его бровей сияли взгляды пламенно-святые. Струились завитки кудрей — вина каскады пенно-золотые. Как облачко, закрывшее лазурь, с пролетами лазури и с пепельной каймой — предтеча бурь — ее лицо, застывшее без бури, волос омытое волной. Сквозь грозы и напасти стремились, и была в чертах печальных нега. Из багряницы роз многострадальных страсти творили розы снега. К потокам Стикса приближались. Их ветер нежил, белыми шелками вея, — розовые зори просветлялись жемчугами — умирали, ласково бледнея. 2 На башнях дальних облаков ложились мягко аметисты. У каменистых берегов челнок качался золотистый. Диск солнца грузно ниспадал, меж тем как плакала сибилла. Средь изумрудов мягко стлал столбы червонные берилла. Он ей сказал: «Любовью смерть и смертью страсти победивший, я уплыву, и вновь на твердь сойду, как бог, свой лик явивший». Сибилла грустно замерла, откинув пепельный свой локон. И ей надел поверх чела из бледных ландышей венок он. Но что их грусть перед судьбой! Подул зефир, надулся парус, помчался челн и за собой рассыпал огневой стеклярус. 3 Тянулись дни. Он плыл и плыл. От берегов далеких Стикса, всплывая тихо, месяц стыл обломком матовым оникса. Чертя причудливый узор, лазурью нежною сквозили стрекозы бледные. И взор хрустальным кружевом повили. Вспенял крылатый, легкий челн водоворот фонтанно-белый. То здесь, то там средь ясных волн качался лебедь онемелый. И пряди длинные кудрей, и бледно-пепельные складки его плаща среди зыбей крутил в пространствах ветер шаткий. 4 И била временем волна. Прошли года. Под сенью храма она состарилась одна в столбах лазурных фимиама. Порой, украсивши главу венком из трав благоуханных, народ к иному божеству звала в глаголах несказанных. В закатный час, покинув храм, навстречу богу шли сибиллы. По беломраморным щекам струились крупные бериллы. И было небо вновь пьяно улыбкой брачною закатов. И рдело золотом оно и темным пурпуром гранатов. 5 Забыт теперь, разрушен храм, И у дорической колонны, струя священный фимиам, блестит росой шиповник сонный. Забыт алтарь. И заплетен уж виноградом дикий мрамор. И вот навеки иссечен старинный лозунг «Sanctus amor». И то, что было, не прошло… Я там стоял оцепенелый. Глядясь в дрожащее стекло, качался лебедь сонный, белый. И солнца диск почил в огнях. Плясали бешено на влаге, — на хризолитовых струях молниеносные зигзаги. «Вернись, наш бог», – молился я, и вдалеке белелся парус. И кто-то, грустный, у руля рассыпал огненный стеклярус. |
