Потом Александр снова ходил туда и обратно по Большой Никитской, заглядывая в окна Наташиного дома. Изредка он присаживался отдохнуть на попадавшиеся на пути скамейки, но вскоре вскакивал и снова шел, не находя себе места от беспокойства. Тяжелая трость, в которой он на самом деле не нуждался и которой обычно небрежно помахивал при ходьбе, теперь стала нужна ему на самом деле — он заметно устал и начал опираться на нее по-настоящему. Солнце то пряталось за тучи, то выходило из-за них, постепенно клонясь к закату, небо медленно, как будто бы неохотно, темнело. В нескольких окнах особняка Гончаровых загорелись свечи… У Пушкина появился новый предмет для волнения: Толстой-Американец что-то слишком долго находился у них в гостях. Правила вежливости требовали, чтобы он уже давно распрощался с хозяевами и ушел — неужели этот повеса так увлекся беседой с Гончаровыми, что забыл о приличиях? Что о нем после этого подумает Наталья Ивановна? И главное — что она подумает о друзьях такого невоспитанного человека, в частности о нем, о Пушкине?!

Если бы Федор Толстой оказался рядом с Александром в тот момент, он мог бы услышать о себе много нелестных и при этом совершенно незаслуженных слов. Однако удача, всегда сопутствовавшая Американцу во многих рискованных делах, не оставила его и в этот раз. Он вышел из особняка Гончаровых навстречу Пушкину спустя еще полчаса, когда тот, устав от собственных подозрений и дурных предчувствий, уже не пытался угадать, чем закончится их с Федором авантюра. Он просто шел по улице, глядя в одну точку и ни о чем не думая, и даже не сразу заметил появившегося впереди радостного и чуть ли не подпрыгивающего от избытка чувств «сообщника». Зато сам Толстой увидел его сразу и закричал на всю улицу:

— Пушкин! Я так и знал, что ты где-то поблизости болтаешься! Не утерпел, решил за мной проследить, да?

— Говори! — потребовал у него Александр таким страшным голосом, что Федор в первый момент даже вздрогнул от неожиданности. Впрочем, напугать этого человека было почти невозможно, и уже в следующую секунду он радостно хохотал, и его глаза, до сих пор молодые, несмотря на нависающие над ними седые брови, хитро блестели в спускающемся на город вечернем сумраке.

— Имей терпение, Пушкин, не торопи события, давай куда-нибудь пойдем, и я расскажу тебе все по порядку…

— Говори, чем все кончилось! Или я…

Что он сделает своему товарищу, если тот сейчас же не удовлетворит его любопытство, Пушкин не знал, но был уверен, что это будет какая-то очень страшная месть. Однако Толстой-Американец, уже понимая, что терпения у его друга нет и быть не может в принципе, сжалился над ним и затараторил, стараясь рассказать о самом главном как можно скорее:

— Маменька Гончарова согласна тебя принять. Пошли ей свою карточку, она ответит не сразу — сперва, конечно, немного тебя помучает, куда уж без этого! — но потом пришлет приглашение. Она не сказать чтобы совсем уж тебя не любит, просто боится, что у тебя несерьезные намерения по отношению к ее дочке, и, согласись, зная твою репутацию, старушку можно понять! Она думает, что…

Александр услышал и понял только первую фразу Федора. Все, что тот говорил дальше, прошло мимо Пушкина, словно неразборчивый шум. Да эти слова и не имели никакого значения! Самое главное он узнал. Его готовы принять в доме Натальи. Его пригласят в этот дом, и он увидит там самую прекрасную женщину на свете. Больше поэта не интересовало ничего.

Толстому пришлось еще больше повысить голос, а потом крикнуть Пушкину в самое ухо, чтобы вновь привлечь его внимание.

— Слышишь ты меня или нет?! — гаркнул он что было силы. — Раз все так замечательно сложилось — пойдем отпразднуем это дело шампанским!

— Ага… что? — глядя на Федора мечтательным взглядом, переспросил Александр.

— Шампанское, говорю, пить поехали!!! — повторил тот сквозь хохот. — Тебя срочно надо лечить от излишней романтичности! Я бы еще предложил тебе к девкам съездить, но ты ведь туда не захочешь!

— Какие еще девки?! — Мысль о каких-то других женщинах казалась теперь Пушкину просто абсурдной. Должно быть, взгляд его был в тот момент очень наивным и удивленным, потому что Американец после этих слов расхохотался еще громче и задорнее.

— Понял, понял, не смотри на меня так! — с трудом выговорил он сквозь смех. — Хотя тебе, может, и не помешало бы сейчас… Ну да ладно — выпить ты, надеюсь, не откажешься? Нет? Тогда идем!

Он подхватил Александра под руку и потащил его к ближайшему повороту. Тот не сопротивлялся. Ему было не важно, куда приведет его старший приятель, и вообще не важно, где он будет находиться и чем заниматься в ближайшие дни. Главное, что очень скоро он попадет в гостиную особняка Наташи!

Глава V

Покидая Москву, Александр Пушкин изо всех сил пытался представить себя трагическим героем, уезжающим на войну в поисках смерти из-за невозможности быть рядом с любимой женщиной. Однако ему никак не удавалось настроиться на мрачно-романтический лад. Как ни тосковал он по Наталье, как ни досадовал на то, что долгое время не сможет ее видеть, главным в его мыслях было не расставание с ней, а предстоящее путешествие. И ожидал он от этой поездки вовсе не смерти, а гораздо более интересных событий.

О Наталье он помнил. Ее безупречно красивое лицо, с нежным, как у ребенка, румянцем на щеках и с серьезным, как у давно повзрослевшей женщины, взглядом, стояло у него перед глазами всю дорогу до выезда из города. Но в то же время Александр прекрасно отдавал себе отчет в том, что новые впечатления от поездки не дадут ему слишком сильно скучать по возлюбленной. Уже через час после выезда на тракт он понял, что не ошибся. Чем дальше позади него оставалась Москва и живущее в ней семейство Гончаровых, тем чаще Пушкин ловил себя на мысли, что думает не о Натали́, а о предстоящей встрече с братом Львом и знакомствах с новыми людьми, среди которых, скорее всего, будут очень интересные личности. Может быть, и даже наверняка, будут там и опасности — эта мысль будоражила Александра сильнее всего и придавала его поездке особенную, ни с чем не сравнимую острую прелесть. Он даже хотел столкнуться по пути с чем-нибудь страшным — чтобы преодолеть все испытания и выйти из них более сильным и мужественным. Может быть, узнав об этом, мать Натали́ сменит гнев на милость и начнет относиться к нему более благосклонно? Только на это он теперь и мог надеяться.

С этой надеждой Пушкин выехал из Москвы, с нею он смотрел в окно экипажа на привычный загородный пейзаж, с нею же вышел вечером на одной из станций и улегся спать в крошечной душной комнате. Утром, завтракая за грубо сколоченным из неровных досок столом, собираясь в дорогу и поторапливая кучера, он тоже думал об этой единственной надежде, но уже меньше, чем накануне. Первое место в его мыслях прочно заняло предстоящее путешествие. «Может быть, нам с Натали́ не суждено быть вместе, может быть, ее мать никогда не признает меня, может, счастья у меня и не будет, — с грустью думал он, садясь в экипаж и выглядывая в окно, чтобы полюбоваться пейзажем. — Но, по крайней мере, у меня всегда будет все это… вся эта красота…»

Иногда, правда, эта тихая радость сменялась другими воспоминаниями о Наталье и ее семье — о самой последней его встрече с ними, и тогда его начинали распирать злость и досада. В ушах при этом звучал голос Натальи Ивановны Гончаровой — на первый взгляд, такой добрый и заботливый, если, конечно, не вникать в смысл сказанных ею слов. «Моя дочь еще слишком молода, меня больше всего заботит ее будущее, я не могу быть уверенной, что вы сумеете сделать ее счастливой…» — лились рекой в гостиной ее дома громкие и красивые фразы! Надо отдать ей должное: так вежливо Александру еще никто не сообщал, что его считают плохим человеком. Придраться ему было не к чему, возразить Гончаровой-старшей он не мог, доказать, что только с ним ее дочь и может стать счастливой, не мог тем более.