Всю оставшуюся дорогу Данзас убеждал себя, что ждать осталось недолго и что их вот-вот догонят жандармы. Но мысль о том, что никто не собирается их догонять и они беспрепятственно доедут до места дуэли, возвращалась к нему все чаще и с каждым разом казалась все более логичной. Если бы их хотели остановить, это уже было бы сделано. Полиция не стала бы откладывать столь важное дело на самый последний момент. Значит, либо Пушкина ловили на какой-то другой дороге, что-то перепутав, либо письму Данзаса не придали должного значения… Либо кто-то в управе вообще посчитал, что ему не нужно мешать рисковать жизнью? Это была самая страшная мысль, и Константин гнал ее от себя до последнего. Но чем ближе они подъезжали к окраине города, тем яснее ему становилось, что их действительно никто не перехватит.

О причинах этого Данзас уже не думал. Какая разница, почему их не остановили? Теперь надо было решать, что делать дальше, каким еще образом помешать Александру доехать до назначенного для поединка места. Но что секундант мог для этого предпринять?!

Константин извертелся на своем месте, оглядываясь по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из их с Пушкиным общих знакомых. Но и эта надежда таяла с каждым новым поворотом. Как назло, всех попадавшихся им навстречу прохожих и людей, ехавших в экипажах, Данзас видел впервые. К тому же на улице становилось все темнее, и разглядеть лица встречных становилось все труднее.

На Дворцовой набережной ему на короткий миг как будто бы улыбнулась удача: впереди показался экипаж, очень похожий на тот, в котором обычно ездил сам Пушкин. Приглядевшись, Константин понял, что не ошибся — в нем сидела Наталья Николаевна. Александр смотрел в другую сторону, и Данзас едва удержался от того, чтобы не подать жене друга какой-нибудь знак. Позже он винил себя, что все-таки не решился на это. О каких приличиях он мог думать после того, как сообщил о дуэли в полицию?! Но в тот момент он только попробовал догнать повозку Натальи, подъехать к ней как можно ближе, чтобы она сама заметила их с Александром. И из этого ничего не вышло. Наталья ехала слишком быстро, и расстояние между их экипажами росло, несмотря на все усилия Константина. На один краткий миг она обернулась, но, как видно, не разглядела, кто ехал позади нее. Константин вспомнил потом, что у нее всегда были слабые глаза.

Потом Данзас, уже не особо скрываясь от Пушкина, несколько раз пробовал привлечь внимание хоть кого-нибудь. Ему пришло в голову, что среди людей, которых он не знает, вполне могут попасться знакомые его друга или просто те, кто хоть раз видел его или его портреты. Вдруг хотя бы один из прохожих узнает Пушкина и догадается, куда они с Константином едут?

С этой уже совсем слабой надеждой Данзас прижал к груди черный ящичек с пистолетами — так, чтобы с улицы или из другого экипажа можно было разглядеть, что это. Потом сделал вид, что хочет перехватить футляр поудобнее, и выронил его на дорогу, чуть ли не под полозья другому экипажу. Но и это не заставило никого из находившихся поблизости людей обратить внимание на Пушкина. Константин, скрипя зубами, подобрал футляр, снова залез в сани и двинулся дальше, пообещав себе, что обязательно уронит пистолеты еще раз при виде любой попавшейся им навстречу повозки. Но дорога с этого момента, словно в насмешку над его надеждами, опустела. Впереди не было видно ни экипажей, ни прохожих, идущих пешком, словно все специально разбежались и разъехались с пути Пушкина. И вероятность, что им с Константином еще кто-нибудь встретится, уменьшалась с каждой минутой: они были уже почти за городом, многолюдные центральные улицы Петербурга остались далеко позади.

Но Данзас все равно надеялся до последнего, что найдется хоть кто-нибудь, кто помешает им доехать до места поединка. Он ждал этого всю оставшуюся дорогу, ждал, когда они с Пушкиным и их противники вышли из экипажей на берегу заледеневшей реки, ждал, когда заряжались пистолеты и в последний раз обсуждались условия. Ждал, когда они с д’Аршиаком, провалившись по пояс в глубокий снег, протаптывали в нем тропинки, по которым противники должны были сделать пять шагов навстречу друг другу. Даже в тот момент, когда Пушкин и Дантес уже заняли свои места и впервые с момента приезда на Черную речку посмотрели друг на друга, Константин продолжал верить в чудо. В то, что из города успеют приехать жандармы, в то, что им помешает кто-нибудь еще…

Потом прогремел первый выстрел, Александр упал, и Данзас понял, что надеяться больше не на что.

Полчаса спустя, когда его друг уже лежал в экипаже Дантеса, вздрагивая и с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, когда его трясло на неровной дороге, Константин пытался убедить себя, что и теперь еще, возможно, не все потеряно, что Александр не умрет, что его можно будет спасти и он проживет долгую жизнь. Но поверить в это ему так и не удалось.

Глава XXI

Когда-то давно, целую вечность назад, он писал что-то о душевной боли и сердечных ранах… Что именно писал?.. В памяти мелькали одни лишь короткие обрывки фраз или, в лучшем случае, отдельные строчки, не желающие складываться в целое стихотворение. Но ему было все равно. Теперь он знал, что те стихи были неправдой. Боль, которую он тогда описывал и которую считал самой ужасной на свете, не шла ни в какое сравнение с телесной болью, которую он испытывал теперь. Вот она была настоящей. О ней ему надо было писать, а не обо всем этом романтическом вздоре! Смог бы он это? Удалось бы ему передать эту, настоящую и самую страшную, боль в стихотворных строках? Наверное, удалось бы, и, уж конечно, он мог хотя бы попробовать описать это… Вот только вряд ли у него теперь будет такая возможность.

Время от времени обрывки стихов разлетались, туман, из которого они выплывали, рассеивался, и Александр оказывался в своем кабинете, знакомом и одновременно каком-то чужом, в чем-то изменившемся. Он как будто стал больше, стены его словно расширились, книжные шкафы выросли в несколько раз и превратились в огромные, неприступные горы… Другая мебель тоже увеличилась, стала похожа на крутые скалы или многоэтажные дворцы… А может, это не кабинет вырос, может, это он, его хозяин, стал совсем крошечным?.. Нет, глупости, не может этого быть, это все ему кажется! «Просто кажется, потому что мне сейчас очень плохо», — напоминал себе Александр и снова обнаруживал, что лежит на своем любимом диване, а вокруг хорошо знакомые стены кабинета, где он привык работать. Некоторое время кабинет был самым обычным, затем опять начинал расти…

Иногда к нему приходили разные люди. В первый момент они казались ему незнакомыми, потом он понимал, что знает их, причем знает очень близко, но вспомнить, кто они или хотя бы как их зовут, Александру удавалось не сразу. Стоило ему начать вспоминать имена этих людей, и книжный шкаф напротив дивана вновь принимался раздуваться, а мысли начинали путаться еще сильнее. Тогда он закрывал глаза и убеждал себя немного отдохнуть, надеясь, что после этого ему все-таки удастся узнать хотя бы некоторых посетителей. Ему становилось немного легче без постоянно меняющих очертания предметов перед глазами, но память к нему все равно не возвращалась. К тому же даже с опущенными веками он продолжал слышать чьи-то голоса, казавшиеся знакомыми, но неизвестно кому принадлежавшие. А попытки вспомнить, где он их слышал, утомляли его еще сильнее…

Время от времени случались и проблески в памяти. Тогда он узнавал своих ближайших друзей, врачей и слуг, разговаривал с ними, слушал их обнадеживающие слова и делал вид, что верит им. А потом свет снова начинал меркнуть, знакомые лица сливались в сплошное розоватое пятно, голоса звучали невнятно и искажались до неузнаваемости… И только один голос, негромкий, но каким-то образом прорывавшийся в кабинет сквозь закрытую дверь и достигавший его слуха, Александр узнавал всегда. Голос был высоким и мелодичным, звонким и в то же время нежным. Поначалу Пушкин не мог разобрать слов, но ему было ясно, что этот голос кого-то о чем-то просит. Точнее, даже не просит, а умоляет. Еще ему казалось, что обладателю высокого голоса что-то отвечали другие люди, с грубыми и неприятными голосами, но в этом он уже не был до конца уверен. Все прочие звуки были слишком глухими и далекими, и только этот пронзительный голос он слышал по-настоящему хорошо. Голос Натальи… Она долго, бесконечно долго, как казалось Александру, вымаливала что-то у окружавших его людей. Потом голос ее стал звучать громче и жестче, просьбы превратились в требования, с каждой минутой все более настойчивые. Но добиться своего Наталье не удалось. Прошло еще какое-то время, на нее прикрикнули, и тревожная музыка ее голоса стихла. Вместо него стали раздаваться какие-то другие звуки, но они были слишком тихие, и Пушкин не стал прислушиваться к ним и пытаться понять, что они означают. Это его не интересовало. Он лишь ждал, что снова услышит свою любимую жену.