Впереди, между тем, что-то грохотало, и этот грохот заглушал крики и лошадиное ржание. Казак, который скакал чуть впереди Пушкина и которого он пытался догнать, вдруг пошатнулся в седле и стал заваливаться набок, хотя его лошадь продолжала мчаться вперед, словно с ее седоком ничего не произошло. А седок уже падал на землю, медленно, но неотвратимо. Его правая рука еще сжимала пику, которую он только что воинственно поднял, но пальцы готовы были в любой момент разжаться и выпустить оружие.

Александр дернул поводья, направляя своего коня вплотную к нему. Он успел выхватить пику за миг до того, как убитый казак выпустил ее, и вскинул ее повыше, хотя и плохо представлял себе, что будет делать с этим оружием дальше. Но это его пока не слишком пугало. «Мне не надо будет ничего выдумывать! Не надо будет сочинять! Я напишу о войне правду!!!» — билась в голове испуганная, но при этом и радостная мысль.

…Много позже, вечером, на привале, когда вокруг снова было тихо и спокойно, а рядом сидел младший брат Лев, Александр узнал, что атака, в которой он участвовал, помогла отвоевать еще несколько верст турецкой земли. Брат, все такой же легкомысленный и ничуть не повзрослевший с тех пор, как они виделись в последний раз, рассказывал о ней, перечислял убитых, расспрашивал Александра о доме и об оставшихся в Москве знакомых, но тот почти не слушал и отвечал на его вопросы односложно. Некоторое время Лев пытался разговорить брата, но в конце концов обиженно надулся.

— Ты мне, кажется, не рад? — спросил он, не очень успешно стараясь придать своему вопросу шутливый тон, попытался пригладить свои растрепавшиеся белесые кудряшки и принялся ворошить штыком угли догорающего костра.

Старший Пушкин молча покачал головой. Он еще никогда не был так рад видеть «маленького Левушку». Если какие-то из детских обид на брата, которого и родители, и няньки всегда любили больше старшего, еще оставались у него в душе, то теперь, после того как они вместе, хоть и не видя друг друга, участвовали в бою, от них не осталось и следа. Просто Александр не мог найти слова, чтобы сказать Льву обо всем этом.

— Знаешь, Лев, — заговорил он наконец, — я, кажется, решил, как закончить Онегина.

— О! Рассказывай! — тут же оживился младший Пушкин. — Ты уже что-нибудь сочинил? Если есть какие-то мысли — говори, я запомню, а потом запишу!

— Нет, мысли у меня есть, но пока еще не зарифмованные, — ответил Александр. — Я раньше думал, что Онегин станет участником сенатского восстания, и его сошлют в Сибирь. Но, наверное, лучше будет другая концовка… Лучше пусть он погибнет на этой войне.

Глава VII

Таша с раннего утра заподозрила, что дома произошло что-то неприятное. Никто не сказал об этом ни слова, но лица родителей за завтраком выглядели такими напряженными, что для девушки было очевидно: они о чем-то спорили, а может быть, между ними даже случилась серьезная ссора, но теперь они пытаются скрыть это от всех остальных. Братья с сестрами, бросавшие на родителей недоумевающие взгляды, всем своим видом подтверждали, что Таше не померещилось — они тоже чувствовали, что дома творится что-то неладное. Вот только узнать, что именно случилось, у юной барышни не было никакой возможности. Мать не стала бы отвечать на ее вопросы и еще отчитала бы дочь за то, что пытается лезть не в свои дела, а оставаться наедине с отцом Таша и сама опасалась.

Все время, пока семейство Гончаровых сидело за столом, девушка пыталась догадаться, в чем причина всеобщей тревоги, и одновременно скрыть свой интерес к происходящему. Однако, к крайнему сожалению Таши, понять что-либо по непроницаемым лицам родителей, которые к тому же не произнесли за все утро и пары слов, ей так и не удалось. Зато от внимания младшей Гончаровой не укрылось другое — две девушки, подающие на стол блюда, тоже вели себя не совсем обычно. Они бросали на господ то любопытные, то встревоженные взгляды, после чего многозначительно переглядывались между собой, стараясь, впрочем, делать это незаметно от хозяев. К концу завтрака у Таши не осталось сомнений: слуги тоже что-то знали, причем знали, возможно, даже больше господ. Оставалось придумать, каким образом расспросить девушек о том, что случилось, тайком от родителей.

Родители, между тем, закончили есть и все так же молча, с мрачным видом поднялись из-за стола. Их примеру последовали и все пятеро детей. Таша выходила из столовой последней. Уже в дверях она помедлила, оглянувшись на убирающих со стола служанок, но задержаться в столовой и заговорить с ними не решилась. Отец с матерью были еще слишком близко, они бы услышали, о чем она спрашивает девушек. Надо было действовать как-то по-другому. «Думай, скорее же! — говорила себе Таша, догоняя направившихся в свои комнаты сестер. — Надо найти предлог побеседовать с кем-нибудь из девушек. Но так, чтобы и они не поняли, что я хочу узнать, и у матушки это не вызвало бы подозрений… Да уж, в шахматах просчитывать свои действия куда легче!..»

Так ничего и не придумав, она прошла в свою комнату, села за стол и некоторое время бесцельно смотрела в одну точку. Мимо ее двери кто-то прошел, вдалеке послышался какой-то шум, а потом, как показалось Таше, недовольный голос матери, видимо отчитывающей кого-то из слуг. Ждать дольше было нельзя, нужно немедленно идти и попытаться узнать, что все-таки творится в доме! А раз она не может найти подходящий предлог — надо идти к слугам просто так. Там, на месте, когда пути назад не будет, ей точно придет в голову какая-нибудь подходящая идея!

Таша осторожно выглянула из комнаты в коридор. Убедившись, что там никого нет, она на цыпочках, стараясь ступать как можно тише, побежала к черной лестнице, так же осторожно сбежала по ступенькам и подкралась к двери, ведущей в людскую. Неожиданно ей пришла в голову мысль, что она первый раз в жизни совершает нечто запретное, что не понравилось бы ее родителям. Никогда раньше ни она, ни ее братья с сестрами не делали ничего, за что их могли бы наказать. Это другие дети шалили, обманывали и брали без спросу какие-нибудь родительские вещи — в семье Гончаровых никому не пришло бы в голову совершать такие «ужасные преступления»! Но теперь Таша готова была пожалеть об этом. Может быть, если бы она научилась делать что-то тайком в детстве, сейчас ей было бы легче провернуть задуманное и она не боялась бы так сильно, что ее поймают «с поличным»?

Впрочем, сожалеть о слишком «добропорядочном» прошлом все равно было бессмысленным занятием. Да и времени на это у Таши не было — она уже стояла перед неплотно закрытой дверью, из-за которой доносились голоса горничных, и ей нужно было решать, что делать дальше, заходить в людскую и попытаться завести с девушками разговор или незаметно возвращаться к себе. О возвращении не могло быть и речи, и она протянула руку к дверной ручке, но внезапно до нее донесся звонкий голос одной из младших горничных:

— …велели его не пускать в дом и никому об этом не говорить! Особенно барышне Наталье, конечно же! Но и остальным барышням тоже, чтобы они ей не проболтались.

— Интересно, он придет? А если его не примут, будет еще приходить? Или, может, опять кого-нибудь вместо себя пришлет? — загомонило сразу несколько любопытных голосов.

Таша прижалась к стене рядом с дверью, постаравшись стать как можно более незаметной, и изо всех сил стала прислушиваться к болтовне служанок, боясь пропустить хоть слово. Неужели они говорят об Александре? Неужели он вернулся в Москву и приходил к ним домой, но его не впустили?! Или пока еще не приходил, но мать откуда-то узнала о его приезде и заранее распорядилась не принимать его?..

К ее огромной досаде, горничные за дверью стали шептаться совсем тихо, так что невозможно было разобрать ни слова. Еще через минуту они заговорили громче, но уже совершенно о другом — принялись обсуждать отсутствовавшую среди них кухарку. Убедившись, что больше ей не удастся ничего узнать об Александре Пушкине, Таша осторожно отступила от двери. Больше ей нечего было делать на первом этаже. Даже если бы она решилась войти в людскую и ухитрилась завести с девушками разговор о нежеланном госте, они все равно не рассказали бы ей больше того, что она уже услышала. Теперь надо было так же незаметно вернуться к себе и подумать, что делать дальше. Если у нее вообще была возможность сделать хоть что-нибудь…