Афанасий Николаевич должен был ей поверить, должен был понять, что его любимая внучка не ошибается в своем избраннике. Она никогда его не обманывала, она даже в детстве честно рассказывала ему обо всех своих шалостях. И на этот раз, получив это письмо, он увидит, что Таша пишет искренне, что ей действительно плохо без полюбившего ее человека и что она нуждается в помощи деда. Раньше он никогда не отказывал ей в мелких просьбах — что-то подарить или дать покататься на лошади. Не откажет он своей любимице и теперь, когда она выросла!

Письмо получилось не очень аккуратным: дрожащие буквы то подпрыгивали над строкой, то опускались ниже своих «соседок». Обычно младшая Гончарова писала гораздо красивее и ровнее, но теперь этому мешало слишком сильное волнение. Однако переписывать письмо набело она не стала. Это было уже свыше ее сил, девушка и так боялась, что кто-нибудь из родных зайдет к ней в комнату и поинтересуется, кому она пишет. Пробежав письмо в последний раз, она присыпала его песком, спрятала в конверт и позвонила горничной. Та явилась через минуту.

— Отнеси, пожалуйста, это на почту, — вручила ей Таша надписанный конверт.

Служанка кивнула и скрылась за дверью. Гончарова аккуратно сложила на угол стола оставшуюся чистую бумагу и прикрыла глаза. Теперь ей оставалось только надеяться, что горничная сделает все быстро и не заподозрит, как важно для нее это письмо на самом деле. Иначе она вполне могла проболтаться другим служанкам о том, что барышня Наталья пишет кому-то тайком, и слух об этом быстро дойдет до родителей. К счастью, Таша выплеснула все свое беспокойство, когда писала письмо, и вручила девушке конверт, уже почти не волнуясь, с обычным выражением лица и без дрожи в голосе. Вряд ли молоденькая служанка настолько проницательна, чтобы догадаться, что это не просто вежливое письмо живущему далеко от Москвы деду.

В гостиной один раз пробили часы, пора готовиться к обеду, и Таша снова подошла к зеркалу, чтобы проверить, не заплаканы ли у нее глаза. Но нет, выглядела она, несмотря на слезы, как всегда, безупречно! Она лишь слегка поправила свисающие с обеих сторон темные завитые локоны и вернулась к столу. Надо было подождать еще немного, пока ее позовут в столовую, и за это время окончательно успокоиться, тогда за обедом ни мать, ни все остальные ни в чем ее не заподозрят.

Время тянулось медленно, в доме все так же царила тишина, и теперь на Ташином лице сияла мечтательная улыбка. Она представляла себе, как горничная приходит на почту и отдает письмо, как потом почтовые лошади везут мешки с множеством другой корреспонденции в Полотняный завод и как надписанный ее рукой конверт приносят рано утром вышедшему завтракать деду. А он, узнав ее почерк, сначала улыбается, а потом, вскрыв конверт, начинает читать, то хмурясь, то сочувственно вздыхая.

«Дедушка, мне правда не к кому больше обратиться, ты единственный, кто может заступиться за меня», — тихо шептала девушка, и ей казалось, что она слышит его резкий, но такой добрый голос: «Погоди, погоди, сейчас я со всем разберусь. Только не плачь!»

Глава VIII

В Петербург Пушкин въезжал, чувствуя себя нашалившим ребенком, который точно знает, что не сможет избежать наказания за свою провинность. Такого ощущения он не испытывал уже много лет, и в чем-то оно его теперь даже радовало. Оно означало, что он по-прежнему остается молодым и безрассудным, каким был и пять, и десять лет назад, и в совсем ранней юности. Мысли о приближающейся старости, так тревожившие Александра после празднования его тридцатилетнего юбилея, исчезли без следа. В столицу возвращался все тот же юный, полный сил и готовый к любым авантюрам Пушкин, каким она знала его все предыдущие годы.

Правда, даже эта радость от собственной удали не могла полностью затмить опасения поэта, охватывавшие его каждый раз при мысли о встрече с «присматривающим» за ним Александром Бенкендорфом. В том, что встреча эта произойдет незамедлительно после того, как он вернется домой, Пушкин не сомневался. А вот о том, чем она закончится, — отделается ли он словесной выволочкой или его ждет наказание посерьезнее, — путешественник мог только догадываться. Впрочем, в какой-то мере он даже хотел получить по заслугам без всякого снисхождения. «Пусть лучше меня накажут по всей строгости, пусть это будет моей главной неприятностью, а во всем остальном мне и дальше сопутствует удача! — повторял Александр про себя, подъезжая к дому. — Пусть Бенкендорф рвет и мечет, лишь бы только Гончаровы изменили отношение ко мне!»

Эта мысль вертелась у него в голове все время, пока он здоровался со своим слугой Никитой, раздавал ему распоряжения и раскладывал в кабинете по привычным местам рукописи, чистую бумагу и перья. Пушкин торговался со своим будущим, как торгуются с кредитором, уговаривая его простить хотя бы часть долга или отсрочить платеж. Он готов был пострадать от властей за не разрешенную ему поездку в обмен на добрые отношения с семьей Натали. Он мечтал об этом, засыпая в невероятно мягкой и удобной после многочисленных ночевок где попало кровати и просыпаясь на следующий день.

Дожидавшееся его в гостиной письмо свидетельствовало о том, что все опасения и мечты Александра, скорее всего, сбудутся. Еще только подходя к столу, на котором оно лежало, молодой человек заметил большую круглую печать, показавшуюся ему очень знакомой. Руку к письму он протягивал осторожно, словно это была ядовитая змея или еще что-нибудь столь же опасное. Конверт же, наоборот, вскрывал резкими движениями, вцепившись в него длинными отточенными ногтями и едва не разорвав письмо пополам. Наконец в его руках оказался лист плотной бумаги, на котором было написано всего несколько строк. Александр Бенкендорф в своей обычной, безупречно-вежливой манере приглашал поэта явиться по хорошо известному ему адресу в III отделение канцелярии его императорского величества. Прийти туда предписывалось «как можно скорее», а понимать эти слова следовало как «немедленно после получения письма».

Тянуть время или искать предлоги для того, чтобы отложить визит в канцелярию, Пушкин и не собирался. У него у самого не хватило бы терпения ждать, гадая о том, какое ему придумают наказание за нарушение запрета. Поэтому он быстро вышел из дома, сожалея только об одном — что письмо из императорской канцелярии не пришло хотя бы на пару дней позже. Тогда он успел бы уладить все свои дела в Петербурге и уехать в Москву, к Гончаровым, успел бы узнать, рады ли они его визиту и не изменили ли своего отношения к нему, до того, как наказание за кавказское путешествие настигло бы его. Но Пушкин все же надеялся, что еще сможет нанести семье Гончаровых визит после объяснений с Бенкендорфом. «Не арестует же он меня сразу, в конце-то концов!» — убеждал себя он, сидя в экипаже и подъезжая к Фонтанке. Хотя полной уверенности в этом у него все-таки не было.

Однако начальник III отделения встретил провинившегося подопечного почти приветливым взглядом, хотя выражение лица у него все же было достаточно суровым.

— Садитесь, — предложил он Пушкину, указывая на кресло перед своим столом.

Тот, немного успокоившись, уселся, но в следующий момент его вновь охватила тревога. Хозяин кабинета остался стоять, и это не предвещало гостю ничего хорошего.

— Как прошла ваша поездка? — светским тоном поинтересовался Бенкендорф.

— Спасибо, очень удачно, — постарался так же непринужденно ответить Александр. — Мне необходимо было повидать брата, мы все не видели его уже очень давно, мать и сестра волновались за него… А теперь я лично убедился, что у него все хорошо.

Самому Пушкину этот ответ очень понравился. С одной стороны, он вроде бы и оправдывался таким образом перед Бенкендорфом, объясняя, почему уехал в театр военных действий, но, с другой, выглядело это не как оправдание, а как желание просто так, по-светски, поделиться хорошими новостями. При этом начальник канцелярии узнал от него все, что должен был узнать. Однако по едва заметной усмешке, промелькнувшей на лице Александра Христофоровича, Пушкину стало ясно, что его хитрость разгадали и не оценили по достоинству.