Но другие ученики лицея — это Пушкин хорошо помнил — нередко стеснялись делиться своими стихами. Из Кюхельбекера, например, их поначалу приходилось чуть ли не силой вытягивать! Значит, скорее уж, это его случай был необычным, а чаще всего авторы стихов не сразу решаются дать их кому-нибудь прочитать…

— Если ты не хочешь мне ничего давать — не надо! — поспешил он заверить окончательно растерявшуюся жену. — Пока не надо, но я надеюсь, когда-нибудь ты мне их все-таки покажешь?

— Да, наверное… — неуверенно пробормотала Наталья. — То есть… я не знаю… — Она посмотрела на Александра таким беспомощным взглядом, что ему захотелось навсегда прекратить этот разговор и забыть о ее стихах. Но он хорошо понимал, что уже никогда не забудет услышанного и не успокоится, пока не узнает, как и о чем пишет его любимая.

— Пойдем все-таки к тебе, — предложил Пушкин. — Я тебе обещаю ничего не спрашивать о стихах. Но если ты захочешь мне их прочитать…

— Знаю я тебя, ты об этом будешь каждый день спрашивать! — вздохнула Наталья. — Но я… я дам их тебе, только не сейчас, хорошо? Не торопи меня, дай мне время!

— Как ты скажешь, так и будет! — еще раз пообещал ей Александр. — Решайся, собирайся с духом — я подожду!

Мысленно он дал себе слово быть терпеливым и спрашивать жену о ее творчестве как можно реже. Ну, по крайней мере, очень и очень постараться быть терпеливым.

Глава XVII

В бальном зале пока еще было тихо. Вернее, там стоял привычный Наталье приглушенный гул множества голосов, но это было не в счет. Пушкина ждала, когда зал наполнится музыкой, в которой утонут все остальные звуки. Ждала терпеливо, зная, что впереди длинный вечер, много часов, когда она сможет наслаждаться танцем, погрузившись в него полностью и на время забыв обо всем на свете. Так бывало каждый раз, когда Наталья начинала вновь выходить в свет после рождения ребенка. За несколько месяцев сидения дома она успевала так соскучиться по музыке, движению и яркому свету, что готова была бегом мчаться на бал после первого же полученного приглашения. Александр, конечно, был недоволен, хмурился, упрекал ее в легкомысленном отношении и к детям, и к своему здоровью. Но оставаться дома в четырех стенах его супруга уже не могла. Она и так стала гораздо реже куда-то выезжать после того, как они потеряли одного ребенка. Первое время Наталья тогда вообще не выходила из дома и даже свою спальню покидала очень редко. Хотя сидеть в добровольном заточении и слушать, как за дверью лепечут и смеются старшие сын и дочь, с каждым днем становилось все невыносимее, и в конце концов Александр сам настоял, чтобы жена съездила к кому-нибудь в гости. Она съездила один раз, потом, через некоторое время, еще раз, и вскоре ее опять стали приглашать на рауты почти каждую неделю. Горе от потери неродившегося малыша не забылось, но стало потихоньку отходить на второй план, его затмевала радость общения с тремя живыми и здоровыми детьми. Еще через год детей стало четверо. На некоторое время Пушкина снова рассталась с музыкой и партнерами по танцам, но зато и радость от возвращения ко всему этому была еще сильнее. Хотя самым радостным для Натальи было то, что Александр больше не обижался на нее и не упрекал за любовь к танцам. Как-то незаметно все изменилось, и он стал лишь чуть снисходительно улыбаться, когда она собиралась на бал, а после ее возвращения с интересом расспрашивать о том, что там было и с кем она танцевала. Да и сам он теперь сопровождал ее на рауты чаще, делая это с большей охотой, чем прежде. Правда, с недавнего времени и Наталья не обижалась на мужа, если он не хотел никуда идти и предпочитал провести вечер, «скрючившись над своими рукописями».

Так было и в этот раз. Александр ждал ее дома, дети уже давно спали, и Пушкина с нежностью думала, как будет ехать к ним по ночным улицам после раута — ехать и ждать встречи с мужем, его объятий и поцелуев. Но это будет позже, а сейчас ее ждет музыка. Вот уже и музыканты взяли первые аккорды… Сейчас все начнется!

Наталья выпрямилась и оглядела ярко освещенный множеством свечей зал. Всюду были дамы в пышных шелковых платьях всех цветов и оттенков, всюду мужчины в черных фраках. Сразу три кавалера уже направлялись в ее сторону, собираясь пригласить первую красавицу столицы на первый танец. Раньше других к Пушкиной успевал князь Петр Вяземский — двое других могли обогнать его, только если бы побежали к ней бегом. Наталья с удовольствием приняла бы приглашение друга семьи, но в этот раз с сожалением была вынуждена ему отказать.

— Я обещала первый танец его величеству, — сказала она мягко, когда Вяземский остановился перед ней и приготовился поклониться. Петр Андреевич откланялся и отступил назад. Двое других желающих повести Наталью Пушкину в танце сами увидели, что к ней приближается император Николай, и остановились на полпути к ней. Наталья же вышла вперед и присела перед своим царственным кавалером в глубоком реверансе:

— Ваше величество…

Первые звонкие аккорды перешли в плавную мелодию вальса, и все приготовившиеся к танцу пары замерли в ожидании, пока самая главная пара сделает первый круг по залу. А пара эта уже двигалась под музыку, плавно, но быстро, точно выверяя каждый шаг, каждое движение. Первый человек в государстве и первая красавица. Два превосходных танцора. Идеальное чувство такта, безупречная грация. На то, как они кружатся в вальсе, можно было смотреть бесконечно.

И на них смотрели. Даже после того, как на середину зала вышли другие пары, вальсирующие не менее красиво и грациозно, большинство оставшихся возле стен гостей продолжали любоваться именно Николаем I и Натальей Николаевной Пушкиной. А они танцевали, старательно делая сложные фигуры, и со стороны казалось, что оба увлечены только вальсом, что они полностью отдались музыке, сосредоточились на ритме и не замечают больше ничего вокруг. Если же кто-нибудь из зрителей все-таки замечал, что Николай Павлович и Наталья время от времени обмениваются быстрыми фразами, они решали, что император и знаменитая красавица просто говорят друг другу какие-нибудь любезности. Да и о чем еще мог беседовать царь с одной из дам, пусть даже очень известной в обществе? Тем более что оба разговаривали с обычными светскими улыбками на лицах.

И только сама Наталья Пушкина и ее царственный кавалер знали, что их разговор был очень далек от приятного обмена комплиментами. Содержание этой беседы с каждой минутой становилось все более тягостным для них обоих.

— Я не понимаю вас, ваше величество, — с трудом удерживая на лице любезную улыбку, пыталась объясниться Наталья. — В чем вы меня обвиняете? Что я делаю не так?

— Да, вы действительно неправильно меня поняли, Наталья Николаевна. — Императору тоже непросто было подбирать слова, но внешне он оставался невозмутимым. — Ни один человек в здравом уме не может ни в чем вас обвинить! И я, разумеется, уверен, что вы ни в чем не виноваты. Но не все люди умны, и не все добры, вы же не будете с этим спорить? Многие верят самым абсурдным слухам и сплетням, многие хотят в них верить, потому что привыкли думать дурно обо всех вокруг.

— Но что же, что плохого можно подумать обо мне? Разве я давала для этого хоть малейший повод?!

— Ни минуты не сомневаюсь, что специально вы никакого повода для злословия не давали, Наталья Николаевна. Но еще раз повторяю вам: для некоторых людей сама ваша красота и сам ваш образ жизни могут стать таким поводом. И таких людей, увы, немало. А вы иногда ведете себя так, что они еще сильнее утверждаются в своем дурном мнении о вас. Вы это делаете невольно, разумеется, но для тех, кто распространяет слухи, это не имеет значения, понимаете?

— Ваше величество, простите, я правда не могу понять, что плохого в моем образе жизни! В чем меня обвиняют, какие слухи обо мне ходят? Скажите, прошу вас!