Кабинет Александр нашел не сразу — сперва пришлось заглянуть в несколько неубранных пыльных комнат, непонятно для чего служивших прежним хозяевам, но наконец ему повезло. Очередная комната предназначалась для библиотеки, в ней был пустой книжный шкаф и стол с кипой бумаги и чернильным прибором. В чернильнице, правда, уже давно не было ни капли, но это Пушкина пока не беспокоило — у него был карандаш, и больше ему в тот момент не нужно было вообще ничего.

Он сидел за столом и писал, пока в библиотеке не стало еще темнее и светлые карандашные строчки не начали сливаться с белым фоном бумаги. Тогда Пушкин оторвался от исписанных вкривь и вкось наполовину перечеркнутыми строчками листов и принялся искать глазами подсвечник. Но ни подсвечников, ни даже какого-нибудь завалящего огарка свечи в комнате не оказалось. Скорчив недовольную гримасу, Александр встал из-за стола и расправил плечи. Искать свечи по всему пустому и необжитому дому можно было очень долго, и никакой уверенности, что он их найдет, у поэта не было. Решив, что перед поисками можно немного отдохнуть, чтобы уставшие от работы в полумраке глаза стали лучше видеть, он присел на стоящий в углу диван, так же, как и кресла в других комнатах, закрытый старыми простынями, и откинулся на мягкую спинку. В плохо протопленном доме все еще было прохладно и неуютно, но Александр чувствовал себя счастливым. Найти еще бы свечи, чтобы можно было продолжить работу над новым произведением! Ну да ничего — он чуть-чуть посидит на диване и пойдет за ними. Скорее всего, свечи есть на кухне. К тому же там должен быть обед, на который его звали, а подкрепиться перед продолжением работы совсем не помешает.

Пушкин уже собрался встать с дивана и идти на кухню, но неожиданно для себя вдруг завалился набок и положил голову на подлокотник. Диван был жестким и продавленным, но подниматься с него почему-то так не хотелось…

Глава X

Когда Александр проснулся, вокруг него была почти полная темнота, а из окна доносился шум шелестящих на ветру деревьев. Он не сразу вспомнил, где находится и почему спит в таком неудобном положении, и пару минут сидел на диване, плохо понимая, что ему делать дальше. Но потом в памяти начали всплывать строки начатой накануне стихотворной пьесы, и вслед за ними вернулись все прочие воспоминания — приезд в Болдино, разговор со старостой, требование отчета в расходах к восьми утра… «Так, а сколько сейчас времени?» — подумал он и начал медленно, опасаясь наткнуться на что-нибудь в малознакомой комнате, пробираться к двери. Ему повезло — спуститься на первый этаж и добраться до столовой удалось без приключений, хотя идти туда пришлось довольно долго, держась за стены. Окна столовой не были занавешены, и ее слегка освещал проникающий сквозь них лунный свет, в котором был хорошо виден накрытый стол и высокий медный подсвечник. Запалив все три свечи и осмотрев стол, Пушкин замер в нерешительности, пытаясь понять, чего ему больше хочется — есть или продолжать писать? Герои новой пьесы звали его к себе, требовали, чтобы он закончил их историю. Но желудок напоминал о том, что его хозяин в последний раз ел накануне за завтраком, и призывал к более приземленным действиям. Решив для начала хотя бы посмотреть, что именно ему приготовили на обед, Александр приподнял полукруглую крышку стоящего в центре стола большого блюда и задумчиво хмыкнул. Еда была простая, крестьянская — целая гора вареной картошки с салом. Все давно остыло, но именно такое блюдо Пушкин умел разогревать без посторонней помощи. Посчитав это знаком, что стоит сначала поесть, он взял в одну руку блюдо, в другую — подсвечник и отправился в новый «поход» по дому — искать кухню. Она обнаружилась в дальнем крыле особняка, и в ней в отличие от остальных комнат все было чисто прибрано. Ему оставалось только разжечь жаровню и поставить на нее найденную в одном из шкафов чугунную сковородку.

Предвкушая сытный ужин, который, впрочем, справедливее было бы назвать ранним завтраком, Александр вывалил на раскалившуюся сковороду кусочки сала и уселся рядом на табурет, дожидаясь, пока они растопятся. Ему вдруг очень ясно, со всеми подробностями, вспомнилась другая, точно такая же ночная трапеза — словно это произошло не пять лет назад, а совсем недавно. Тогда он тоже был один в имении, если не считать крепко спавшей в своей комнате няни Арины, и тоже писал полночи, а потом немного вздремнул и проснулся, чувствуя волчий голод. Из готовой еды на кухне была одна лишь остывшая вареная картошка. Сперва он попробовал жевать ее в холодном виде, но сразу понял, что не настолько голоден, чтобы есть такую невкусную еду, и стал думать о том, как быстро разогреть картошку. Решение было найдено скоро — распустив на сковородке кусочек масла, Александр нарезал картошку тонкими ломтиками и обжарил их с обеих сторон.

Тогда, в холодную зимнюю ночь 1825 года, картофельные кружочки так же аппетитно шипели в масле, а он подхватывал их ножом прямо со сковороды и отправлял в рот. Ему казалось, что в его жизни не было угощений вкуснее, чем так оригинально приготовленное «земляное яблоко». Правда, нянюшка Арина на следующий день, когда Александр рассказал ей о своем кулинарном изобретении, отнеслась к новому блюду с сомнением и долго сетовала, что воспитанник не разбудил ее, чтобы она приготовила ему что-нибудь «правильное». Пушкин в ответ лишь отшучивался, что будить няню среди ночи он ни за что не стал бы: во-первых, ему жаль прерывать ее сон, а во-вторых, он все равно при всем желании не сумел бы ее добудиться. Арина Родионовна притворно хмурила брови и ворчала, что старший из сыновей Сергея Львовича все-таки слишком избалован и что своим родным детям она ни за что не позволила бы насмехаться над собой. Но Александр видел, что она, как всегда, специально старается говорить строгим голосом и изображать из себя суровую наставницу, а в глазах все равно светится вечная доброта и любовь к детям — пусть и давно уже выросшим.

«Светлая тебе память, Аринушка!» — вздохнул Александр и принялся крошить в расплавившееся сало холодные картофелины. Его не было рядом с няней два года назад, когда она умирала, и она запомнилась ему живой и улыбчивой. Порой ему даже казалось, что няня до сих пор жива и по-прежнему живет или в Михайловском, или в семье сестры Ольги — заведует домом, приглядывает за его племянниками, по-доброму ворчит, вечерами усаживается у окна с немалых размеров кружкой настойки…

Он помешал подрумянившиеся кусочки картошки, дал им еще немного поджариться и высыпал обратно на блюдо. Они еще некоторое время тихо шипели, остывая, и на них лопались блестящие в свете нескольких свечек золотистые пузырьки, но любоваться этим приятным зрелищем Пушкин не смог, он был слишком голоден.

Расправившись с картошкой и запив ее обнаруженным тут же, в большом кувшине, молоком, Александр вспомнил другую свою няню, Ульяну, присматривавшую за ним, когда он был совсем маленьким ребенком, и угощавшую его молочными пенками. Это воспоминание тоже было очень приятным, и Пушкин даже подумал о том, чтобы найти спальню, лечь в кровать — если, конечно, местные крестьянки не забыли подготовить ее! — и уснуть, думая про те далекие детские годы. Но желание продолжить пьесу, отступившее на время ужина, вновь взяло верх, и Александр заспешил обратно в библиотеку, прихватив с собой все найденные свечи.

До кровати он в ту ночь все-таки добрался, но гораздо позже, лишь после того, как исписал еще несколько страниц. Черное небо за окном к тому времени уже заметно посерело, и где-то вдалеке прокричал петух. Пушкин отложил карандаш с почти стершимся грифелем и, потирая уставшие глаза, заглянул в соседнюю комнату. Там, к его огромной радости, обнаружилась застеленная кровать с тремя огромными пуховыми подушками и таким же пышным теплым одеялом.