— У него живот прихватило, — поделился подробностями Кляйнгартен, — мы в коридоре встретили рейхсминистра с целой толпой народу. Тут нашему капитану и поплохело. Он извинился и просил передать, что будет чуть позже.

Мое сердце кольнуло предчувствие надвигающейся катастрофы.

Конечно, я не знал Кузнецова, но много прежде читал о его невероятном умении мгновенно ориентироваться в новых условиях.

Что если…

— Господа, мне тоже срочно нужно…

— Еще один! Да что с ними такое? Отравились, что ли? — услышал я в спину слова Кляйнгартена, когда стремительно покидал кабинет. — Наверное, сегодня в столовую лучше не идти…

В коридоре, как назло, было уже пусто, разве что в дальнем его конце пара офицеров курили у приоткрытого окна. Я быстрым шагом прошел до широкой лестницы, ведущей на третий этаж. Тут под огромным куском ткани с изображением свастики, висевшим на стене, стояли караульные солдаты.

Я чуть сбавил скорость, чтобы не вызывать подозрений, и поднялся на верхний этаж, где находился большой зал для совещаний. Скорее всего, именно туда и направился министр со всеми остальными. Меня на совещание не позвали, но, собственно, кто я такой? Обычный адъютант, фигура невеликая.

Двери зала были закрыты, а у входа дежурили еще двое солдат с автоматами в руках.

Мне было до них шагов двадцать, когда я увидел мужскую фигуру, стремительно двигавшуюся в том же направлении, но со стороны второй лестницы.

Зиберт! Точнее, Николай Иванович Кузнецов, при рождении — Никанор. Это был он.

Рука его лежала на расстегнутой кобуре. Выхватить пистолет и начать стрелять — мгновение.

Но что он намерен делать после? Из пистолета не убьешь всех, кто находится в зале. Да, с охраной у дверей справиться можно, но потом?..

Разве только…

Карман его кителя сильно оттопыривался, хотя он и старался прикрыть его левой рукой, чтобы не привлекать внимания, но я уже увидел удлиненную рукоять противопехотной осколочной гранаты М24, в простонародье именуемой «колотушкой», с уже отвинченной нижней крышкой, из которой торчал шнур. Осталось только дернуть за него и бросить гранату. И тогда…

Погибнут все, кто окажется рядом. Взрывная сила даже ста шестидесяти-ста восьмидесяти граммов взрывчатки на основе аммиачной селитры сокрушительна в замкнутом помещении. А тех, кто выживет, легко можно добить парой автоматных очередей, прихваченных у мертвых караульных.

Отличный план! Простой и надежный, как швейцарские часы!

Только вот, наверняка, в зале для совещаний сейчас находился и граф Клаус фон Штауффенберг, а его смерть мне была совершенно не нужна.

— Пауль! Постойте! — закричал я и перешел на легкий бег.

Автоматчики у дверей чуть напряглись, но я их игнорировал.

Зиберт мельком глянул на меня, но продолжал идти вперед. Для него сейчас главное — нейтрализовать охрану, а потом, заодно, и меня пристрелит, это без сомнения. После войдет в зал, и там начнется ад.

— Да стойте же, черт вас подери! Это очень важно!

И все же я успел. Пробежав мимо автоматчиков, я широко распахнул руки, словно для дружеских объятий, и чуть сбавил шаг, чтобы Николай не расстрелял меня сходу.

Поневоле ему пришлось остановиться, но я всей кожей чувствовал, что еще мгновение, и он атакует. Его пальцы слегка подрагивали на кобуре.

— Лейтенант Фишер? Что случилось?

Нас разделяло шагов семь… пять… три…

Достаточно, он уже совсем на взводе, да и охрана не услышит мои слова — слишком далеко от них я отошел.

— Николай Иванович, — шепотом по-русски сказал я, — прошу вас отменить акцию! Вы все испортите! Поверьте мне!

В то же мгновение его глаза широко распахнулись от удивления, а кисть правой руки сомкнулась на рукояти пистолета.

Не поверил! Черт, не поверил! Сейчас откроет огонь на поражение.

Ну как же так… ведь еще столько надо сделать.

Я глубоко выдохнул и закрыл глаза.

Интерлюдия 2

Генрих фон Метерлинк прекрасно понимал, что его время на исходе. Нужность Генриха, как предсказателя и знатока будущего, с каждым днем стремилась к нулю. Слишком уж активно менялась реальность и не только благодаря ему, Генриху, а также из-за того русского танкиста, которого он так и не сумел прикончить, хотя возможность имелась. Что же, сам виноват, теперь приходится расхлебывать. С другой стороны, танкист тоже не сумел убить Генриха, хотя очень старался это сделать.

Два человека со знанием будущего практически в одной точке пространства-времени — это слишком. Их интересы непременно пересекутся, а цели разойдутся. И начнется неразбериха, в которой каждый сам за себя. И историческая линия при этом надламывается, корежится, хрустит и ломается.

Возможно, были и другие, такие же, как он и этот танкист, кто менял реальность. Если есть двое, почему бы не завестись третьему?.. Четвертому, пятому… и так до бесконечности. Генрих бы нисколько не удивился, опознав среди местных жителей еще пару соседей по будущему. Пусть даже каждый прибыл бы из собственного временного промежутка — неважно. Главное, они знали грядущее и могли на него влиять.

Генриху, по сути, было давно все равно, кто именно победит в этой старой войне: Германия или СССР. Все, чего он хотел, выжить и стать здесь, раз уж он тут оказался, преуспевающим человеком. Вот только сейчас он был обычным пленником, из которого доили информацию настолько, насколько он мог ее выдавать. И как только процесс иссякнет, лавры героя его явно не ждут. Пуля в затылок — вот все, к чему он мог прийти.

Поэтому с некоторого времени все мысли его занимало одно — нужно бежать! И как можно скорее. Вот только сделать это было совершенно нереально. Самый центр Москвы — центральней не бывает — одни из апартаментов Кремля, которые он теперь занимал. Спальня, рабочий кабинет, санузел. Еду приносили из кремлевской столовой — всегда вкусно, сытно, обильно. Круглосуточная охрана — два, а иногда и три неразговорчивых вооруженных плечистых человека за дверьми. Если приходилось куда-то выходить, то охрана непременно его сопровождала. И было непонятно, защищают ли они от потенциальной опасности, либо же попросту контролируют самого Генриха. Скорее, второе.

От него требовали больше и больше, но он и так уже рассказал все, что знал, и в последнее время придумывал, напрягал фантазию и воображал, что и как могло бы произойти в дальнейшем, исходя из имеющихся предпосылок.

И, судя по тому, что Берия перестал к нему захаживать, хотя прежде делал это регулярно, Генриху уже не верили. Но пока не обвиняли в фальсификации, и на том спасибо.

Возможности свободно перемещаться вне апартаментов у него не было, бежать он не мог. Оставалось ждать, пока кто-то там наверху окончательно не решит его участь, и надеяться, что этот день никогда не наступит.

Глаз давно уже перестал болеть, и черная повязка закрывала страшную рану, нанесенную русским танкистом. Прочие ранения тоже зажили, и чувствовал себя Генрих хорошо. Куда лучше, чем в Берлине будущего. Был он крепок телом, но вот дух его терзали смутные сомнения.

Что сделает с ним русский правитель? Оставит ли в живых? Вряд ли, незачем. Его уже выжали досуха, как старую тряпку. Теперь осталось только выкинуть ее на помойку. Нужность в нем, как в потенциальном заложнике, отсутствовала. Его не стали бы менять ни на одного советского пленного даже самого высокого ранга, просто потому, что побоялись бы, что он выдаст свои секреты иной стороне. Да, в них уже не было той надобности, прогнозы перестали сбываться, но все же знание будущего само по себе было опасным. Даже на малых фактах можно было строить долгосрочные планы. Ни за что и ни под каким предлогом он не увидит свободы.

Что было делать? Может, плюнуть на все и повеситься? Так, по крайней мере, он сам бы решил собственный вопрос, своей волей, своими руками.

Но Генрих был слишком труслив для того, чтобы привести этот план в исполнение, хотя частенько о нем задумывался, ловя мрачные взгляды своих охранников-волкодавов. Они ненавидели его всей душой, он прекрасно это чувствовал, и никакие его заслуги перед правительством страны не изменили бы отношение людей к тому, кто лично убивал и женщин, и детей. Они глядели на него, как на вонючего клопа, которого нужно раздавить. Но по какой-то причине ему дали несколько дополнительных месяцев жизни, и он ненавидел всех вокруг, но жил, жил, жил…