— Рапортфюрер фон Рейсс, — представился и я. Одна идея пришла мне в голову и ее требовалось незамедлительно проверить. — Давно тут прячетесь?

— Пару месяцев, — осторожно ответил Олаф, разглядывая нас. — Прибыл в отпуск по ранению…

— И решил, что Великий Рейх обойдется дальше без твоей помощи? — подытожил я, готовый к тому, что немец сейчас кинется.

Но Олаф не напал — запала не хватило, лишь зыркнул пару раз злобно и промолчал. Шмидт же вообще боялся поднять на нас глаза.

— Господин офицер, мы никому не делаем плохо… просто хотим жить!

— И что, за это время хорошо все здесь изучили? — полюбопытствовал я. — Знаете безопасные ходы-выходы?

Мне требовался проводник, и Олаф вполне мог бы им стать. Шмидт же был слишком труслив для этой работы, его я в расчет не принимал.

— Относительно, — осторожно ответил немец, — мы стараемся особо не высовываться и другим на глаза не попадаться. Поэтому и забрались в эту часть туннелей, тут редко кто появляется.

В целом, я уже составил план дальнейших действий. Чертова микропленка тянула мою душу незаконченной миссией, но сделать я ничего не мог. А это значит? Пора выбираться из обреченного города. Берлин 44-го года — не то место, где чувствуешь себя комфортно.

— Значит так, — процедил я сквозь зубы, — проведешь нас на самую дальнюю восточную точку города, потом можешь быть свободен. Приказ понятен?

— С какой, собственно, стати… — начал было Олаф, но тут же осекся.

Шмидт внезапно подорвался с места. Он бежал нелепо, подгибая ноги, как цапля, и Гришка настиг его за пару длинных прыжков, навалился со спины, сбил, а потом в три удара разбил голову немца об пол.

Кровь, слизь и мозги забрызгали все вокруг, вогнав меня на мгновение в полный ступор. Такого от своего бойца я никак не ожидал, но понять чувства Григория мог. Для него любой немец — враг. Без исключений.

— Стоп! Хальт! — заорал я и, схватив Гришу за плечи, стянул с мертвого тела. И тут же прошептал ему прямо в ухо на русском: — Ты чего творишь, дурень?

— Это же немец! Он хотел сбежать! — поднял он на меня удивленные глаза. К счастью, говорил Гриша тихо, и все же за немого теперь выдать его не получится. Значит, будет румыном. Почему? Сам не знаю, не нравятся мне они. Слащавые больно.

— С этого момента без моего приказа даже пернуть не сметь! — я был зол, как тысяча чертей.

Мирное население я не убиваю! Это не в русской традиции, да и не в моем характере. Кто оружие в руки взял — сам решил свою судьбу, но убивать безобидного дезертира я не собирался, пока тот не стал бы представлять реальной угрозы.

Единственный плюс — Олаф тут же стал как шелковый. Глаза его округлились, левая рука мелко затряслась. Он был полностью подавлен произошедшим и сделал бы сейчас что угодно, лишь бы не разделить участь своего напарника.

— Мой друг — контуженный на полях войны, — пояснил я немцу, — за себя не отвечает. Опасный человек. К тому же румын. Советую не делать резких движений.

— Я проведу вас, куда угодно, — закивал головой Олаф, косясь на тело своего друга. Крысиные «шашлыки» давно сгорели на костре и теперь жутко воняли. — Если пообещаете отпустить меня после. Клянусь, я никому ничего не скажу!

— Отпустим, — легко согласился я.

Конечно, отпустим. Если только мой друг-румын не будет против.

Интерлюдия 1

Иосиф Виссарионович Сталин курил трубку и смотрел, казалось, мимо своего собеседника. Однако, тот нисколько не обманывался, понимая, что все это лишь очередная игра, а на самом деле Вождь слушает очень внимательно, не упуская ни единого факта.

— Значит, ты говоришь, он жив?

— Жив и даже относительно здоров, — Берия поправил пенсне, — и просит встречи со своим отцом.

— А почему мы должны с ним встречаться? — резко поднял взгляд Сталин. — Он попал в плен к врагу, хотя мог достойно погибнуть в бою. Значит, что? Жизнь ему дороже чести и совести. Это ненадежный человек, Лаврентий, и нам не о чем с ним говорить.

Лаврентий Павлович так не считал, но глубоко сомневался, стоит ли сейчас спорить с Верховным. Яков Джугашвили никогда не был любимчиком отца — ни в прошлые годы, ни, тем более, теперь. И пусть история с бунтом в Заксенхаузене и оправдывала многое, но все же, публичное отречение от сына уже случилось, и восстановить отношения казалось делом практически невозможным.

С другой стороны… Яков рассказал много интересного. Можно попробовать разыграть эту карту.

— Иосиф Виссарионович, — осторожно начал Берия, — помните того неуловимого танкиста, который грезил о будущем? Буров его фамилия. Так вот, именно он принимал активное участие в восстании в концлагере. Более того, он лично зарезал Гиммлера на плацу прямо перед заключенными, чем крайне воодушевил их.

— Откуда сведения? — Сталин уперся тяжелым взглядом в переносицу Берии, и у того сразу разболелась голова.

— Из первых рук. Показания выживших и сумевших после перейти линию фронта. Наконец, показания Якова, из которых следует, что Буров несколько раз имел с ним беседы и даже просил кое-что передать.

— И что же просил передать танкист? — заинтересовался Верховный.

— Что он честный человек и погиб смертью храбрых.

— А он погиб? Это точно установили?

— К сожалению, его дальнейшая судьба мне неизвестна. В той суматохе и неразберихе, что творилась после уничтожения лагеря, сложно было отследить одного конкретного человека. Но почему-то мне кажется, что он уцелел. Такие люди просто так не умирают.

— Очень он меня интересует, этот твой Буров… — Сталин сильнее раскурил трубку и демонстративно выдохнул дымом в лицо Лаврентию. Старый трюк, тот даже не поморщился. — Ладно, так и быть, приведи ко мне Якова, расспрошу его обо всем лично.

Это был успех, на который Берия и надеяться не смел. Поэтому, чтобы не спугнуть удачу, он покинул кабинет, даже не кивнув напоследок Поскребышеву в коридоре. Тот удивленно уставился в удаляющуюся спину, пытаясь прикинуть, что произошло в стенах кабинета, и почему Лаврентий почти бежит.

Но уже через час, когда Берия вернулся обратно в сопровождении двух солдат и Якова Джугашвили, одетого в поношенную офицерскую форму без знаков отличий, ему все стало понятно. Отец захотел увидеть сына. В обычной семье в этом не было бы ничего удивительного, но тут могло случиться все, что угодно. Предсказать реакцию Сталина невозможно.

Поскребышев заглянул в кабинет Верховного и пригласил:

— Проходите, товарищи! Он вас ждет…

Бойцы остались снаружи, а Лаврентий и Яков вошли внутрь. Несмотря на то, что Берия буквально только что был здесь и, казалось, уловил настроение Вождя, сейчас он понял, что все изменилось. Сталин был мрачен. Он бросил на своего сына лишь один короткий взгляд и вернулся к бумагам, разложенным на столе.

Яков же, наоборот, шедший с гордо поднятой головой, встал в вольной позе и сейчас смотрел на своего грозного отца без страха и смущения. Такое его поведение Лаврентий Павлович видел, наверное, впервые в жизни. Обычно Яков чувствовал себя в присутствии Сталина подавленным. Но не сегодня.

— Пришли, значит? — Иосиф Виссарионович поднял, наконец, взгляд на вошедших. — Ну, проходите, проходите, не толпитесь в дверях.

Лаврентий знал этот тон, и обычно он не предвещал ничего хорошего. Яков, тоже хорошо знавший отца, чуть дернул бровью, но прошел вперед.

— Присаживайся, товарищ Берия, — Вождь кивнул на один из двух стульев, стоявших напротив его стола. Якову сесть он не предложил и вообще смотрел как бы мимо него, и тот так и остался стоять навытяжку.

Сталин взял кисет, высыпал на ладонь табак и принялся неторопливо набивать трубку. Казалось, воцарившаяся тишина била по ушам. По крайней мере, у Лаврентия Павловича, который очень тонко чувствовал любые нюансы, сложилось такое впечатление.

Раскурив трубку, Верховный окутался клубами дыма. Потом соизволил взглянуть на сына и негромко спросил: