— Потушите пламя?

— На кой?

— Что вы хотите сказать?

— Что даже если бы я был профессиональным пожарным, уже предпочёл бы не дёргаться. Спасать там уже, поверьте, нечего. А в остальном, как по мне, пусть лучше каркас сгорит и рухнет — потом проще убирать. А это, собственно, что такое было? Та самая станция, к которой мы стремились?

— А вы что, не узнаёте⁈ — с досадой воскликнул Серебряков. — Из вашей деревни в Белодолск лишь одна дорога, и эту станцию вы не проехать не могли!

— Вестимо, проезжал какую-то станцию, но она в тот раз выглядела иначе.

Тут провалилась крыша, и даже трепетное сердце Вадима Игоревича сообразило, что поводов геройствовать и спасать наглухо деревянный домик смысла нет. Лес далеко, земля насквозь мокрая. Ближайшее жильё — и не жильё вовсе, а острог, но и до него минут двадцать идти. Это я, прежде чем ехать, узнал у Фёдора Игнатьевича, что за дорога мне предстоит.

Лошади, перепугавшись грохота и взметнувшегося в самое небо огня, с дикими воплями ускакали прочь, к притаившемуся на солидном расстоянии лесу. К карете подошёл, прихрамывая, гладко выбритый полуседой мужчина лет пятидесяти с грустными глазами престарелого бигля.

— Ишь, кака оказия, барин, — вздохнул он с экзистенциальной тоской, обращаясь к некоему собирательному образу, составленному из меня и Серебрякова. — Раз — и нетути.

— Люди-то были там? — спросил я.

— Не… Какой! Дорога кака похабна. То до зимы, вот как ляжет… А уже хоть и не ложись. Сын с дочкой только. И супруга.

— Сгорели?

— Какой! Вона стоят.

Я высунул голову и увидел женщину с двумя детьми. Правда, «с двумя детьми» — это скорее среднее арифметическое. Пацану было лет шестнадцать, взрослый уже считай, а девчонке — что-то около семи. Немалая, прямо скажем, кобылица, но сидела у мамки на руках. Понятное дело — пожар, перепугалась. Да, опять же, поздний второй ребенок, по определению самый любимый.

— План есть? — перевёл я взгляд на мужика.

— Какой…

— Родственники? Друзья? Накопления?

— Какой!

Впрочем, подумав, мужик сообщил, что в Бирюльке у него живёт кум.

— Попутчики, значит, — заключил я.

Бирюлькой называлась моя малая родина. Однако вопрос, как туда добраться, оставался открытым. Пешком — такой себе вариант, это с ночёвкой закладывать надо, а мы не готовы, не приспособлены, да и не по масти аристократам в мирное время и в гражданской одежде под открытым небом ночевать. Выручил водитель дилижанса.

— Дык, — сказал он. — А мне — штош! Конёв-то. Да и ночлег. Ан трэба и питаться.

Я расшифровал это так: по планам на ныне сгоревшей станции надо было поменять коней, пожрать и заночевать, а утром со свежими силами рвануть дальше. Пожар всё усложнил. Нужно было принимать решение. Ехать с голодными усталыми конями дальше — такое себе. А ближайшее место, где можно хотя бы частично решить вопросы — Бирюлька.

— Ежели господа не возражають…

Господа не возражали. В дилижанс погрузилось всё семейство станционного смотрителя, и путь продолжился.

В пути женщина плакала, вытирая глаза шалью, подросток угрюмо смотрел на перепачканные сажей ладони, сцепленные на коленях, девчонка, напевая без слов однообразный мотивчик, пинала ножкой в крепком коричневом ботинке ящик с корреспонденцией. Ну а папа гладил её по голове и бормотал слова утешения.

— С чего пожар начался? — спросил я.

— Господь свидетель! — перекрестился мужик и вылупил на меня глаза.

— Да только он, похоже, воспользовался правом хранить молчание. Придётся самим отдуваться.

— С чердака началось, — внесла некоторую ясность женщина. — А откуда там взялось — ведать не ведаю.

— Конюшни тоже загорелись, — буркнул мальчишка. — Я коней выпустить успел.

— Ля-ля-ля, ля-ля-ля! — пела девочка, в такт пиная ящик.

В лице у неё было столько хитрости, что я поёжился. Отвёл взгляд и стал думать, может ли ребёнок быстро и целенаправленно переместиться с конюшни на чердак, а потом куда-то в безопасное и неподозрительное место. По всему выходило, что может, но зачем — то загадка. Пока что я не чувствовал никакого профита. Впрочем, я человек немолодой, мышление у меня заштампованное. Во всём профит ищу. А девочка, может, просто любит искусство пиромантии. Ну или вообще я, как вариант, нахожу связи там, где их и не предполагалось.

А пока я раздумывал над малолетней поджигательницей, которая даже мордашкой напоминала девочку с известной фотографии, Вадим Игоревич взял за рога непосредственно быка, то есть, бывшего станционного смотрителя.

— Скажи-ка мне, дорогой друг, ты меня помнишь?

Мужчина понурил голову и забормотал невнятицу.

— Толком отвечай! Останавливался я у тебя в августе?

— То по-всякому могло быть. Мы — люди маленькие. Какой!

— Да чего ж ты юлишь-то?

— Ну правда, Кузьма, ты отвечай, коли барин спрашивает! — возмутилась и женщина и тут же сама взяла на себя труд ответить: — Были, господин, помню я вас очень хорошо. Коляску взяли с двумя лошадьми, уехали — и поминай как звали.

— Что это значит? — нахмурился Серебряков.

— Вот только сейчас вас и увидели. А коней так и вовсе никогда.

Женщина говорила с некоторым вызовом, чего Серебряков категорически не заметил. Его интересовала другая сторона дела. Он посмотрел на меня и тихонько качнул головой — мол, даже этого не помню.

— А ехал-то куда — не говорил?

— Так всё туда же — в Бирюльку!

— А полицейские агенты были? Двое?

— Как не быть — были.

— А…

— И эти в Бирюльку!

Все дороги вели в Бирюльку. Я тихонечко вздохнул.

К тому времени как мы въехали в деревню, уже основательно стемнело, а я был готов на уголовные преступления. Кузьма всю дорогу бессвязно бормотал глупости, супруга его то и дело одёргивала, а девчонка продолжала пинать ящик и напевать, весьма довольная собой. Иногда, впрочем, она меняла пластинку и принималась хныкать, что, мол, устала и хочет кушать.

— Бирюлька! — воскликнул наконец водитель.

И в возгласе этом изумления было гораздо больше, нежели чего-то иного.

Я высунул голову в доступное мне окно, и у меня отвисла челюсть.

— В рот мне клубень, — выдал я максимум, что мог позволить себе при женщинах, детях и аристократах.

Деревня не спала. Она вся, в количестве человек пятидесяти, бурно отмечала какой-то летний праздник. Да, я помню, что на дворе, вообще-то, промозглая белодолская осень, но праздник, тем не менее, был летним, если судить по нарядам танцующих, скачущих, бегающих людей. Наряды состояли из венков, сплетённых из веток деревьев, ими и ограничивались. Некоторые вовсе плясали голыми.

Мы вышли из дилижанса и долго молча смотрели на большой костёр, вздымающийся выше гипотетических деревьев, вокруг которого происходили игрища, слушали крики, визги и смех.

— Ну, что-то проясняется, — заметил я, имея в виду нестандартный вид Вадима Игоревича, когда он образовался в академии, впечатлив до потери сознания помощницу библиотекаря.

— Эк они… Чего ж так сразу. Кум! — заорал Кузьма. — Кум, ты чего творишь?

От толпы отделился худощавый мужик возраста Кузьмы и поскакал к нам. Натурально поскакал, как кенгуру, прыгая чуть ли не на высоту своего роста.

Зрелище, учитывая дресс-код мероприятия, было такое себе. Да и вообще сцена была практически полностью лишена эротического очарования. Юных прекрасных дам наблюдалось от силы три штуки, и те выглядели замусоленными.

— Кузьма! — заорал кум, доскакав до нас. — Хорошо, что приехал. Айда с нами!

Жена Кузьмы была занята тем, что пыталась закрыть дочке глаза ладонью. Та хныкала и вырывалась.

— Кум, чего тут у вас такое деется-то? — продолжал недоумевать Кузьма.

— Вестимо — празднуем.

— Что ж за праздник — телешом скакать? Не по Христу!

— А человеку ничего больше и не нужно!

— Даринка кушать просит…

— Танцуй, Даринка!

— У меня дело всей жизни сгорело.