— Прошу прощения! — Анна Савельевна вскочила, тоже красная, как школьница. — Мне… Мне давно пора, я засиделась.

Пулей вылетела из кабинета, оттолкнув по пути Таньку.

Я повернулся и окинул мрачным взглядом подругу дней моих суровых.

— А что, тук-тук не работает?

Танька посмотрела на дверь, будто пытаясь найти там таинственный тук-тук, потом сообразила, что я издеваюсь, тряхнула головой и с силой захлопнула дверь.

— Сашка, ты с ума сошёл? — прошипела она, подходя к столу. — Ты что выделываешь⁈ Она ведь… Она… Да она даже более старая, чем ты!

— Бывают люди, более старые, чем я⁈

— Не издевайся! Саша — первый день!

— Я ведь обещал всё испортить уже в первый час. Чаю хочешь?

— Ненавижу тебя! Хочу…

— Эх, если бы мне платили по сто рублей каждый раз, как девушка говорит мне эти слова…

— Сашка-а-а! — взвыла Танька и, шлёпнув меня ладошкой по плечу, протопала к моему креслу.

Уселась, взяла чашку, оставленную Кунгурцевой.

— Не побрезгуешь? — спросил я.

— Чего бы это? — Танька отхлебнула чаю и поморщилась.

— Ну, есть такая примета: кто из кружки старого человека попьёт — сам состарится.

— Ох, Сашка, всё-то ты шутишь! — Татьяна затеяла делать умный вид. — А я, между прочим, всё утро ради твоего благополучия тружусь.

— Присед делаешь? Молодец, одобряю. С весами, надеюсь? Без весов — это так, аэробика, чисто жир согнать. У тебя его и так небогато.

— Я с подругами поговорила. Распустила слухи, что предмет новый — сущая чепуха, к тому же очень сложная, а преподаёт мой дальний родственник из деревни, которому целых двадцать семь лет. Так что теперь к тебе никто ни за что не запишется.

— Ох, и спасибо тебе, Татьяна Фёдоровна! — воскликнул я. — Что бы я без тебя делал — даже и не знаю.

На переменке решил заглянуть к Фёдору Игнатьичу. Пока шёл, то и дело слышал шепотки: «Это он! Правда он, о нём Татьяна рассказывала! Какой мужчина! А я с ним разговаривала перед парами!»

Грустно мне было. Грустно и тоскливо. Вот как судьба распорядилась: любителя женщин постарше подселила к любительнице мальчиков помоложе. Но я-то хоть понимаю, что у меня искажённый взгляд на мир, а Танька-то на полном серьёзе верит, что сказать её сверстнице: «Препод двадцати семи лет» — значит, отпугнуть.

— Здравствуйте, вам что угодно? — поднялась мне навстречу секретарша — видимо, та самая, которую в своё время Фёдор Игнатьич отгавкал.

— Кружку тёмного и жёлтого полосатика, — сказал я. — А моему другу, Фёдору Игнатьевичу, коньяка сто пятьдесят грамм. Если полосатика не будет — несите кольца кальмара.

— Ваш… другу? А, вы…

Пока дама терялась, я толкнул дверь и оказался в кабинете Фёдора Игнатьевича. Хозяин всего этого обшитого тёмным деревом безобразия понуро сидел за столом и смотрел на единственный листок бумаги, лежащий на столе. Судя по выражению лица, коньяка Фёдору Игнатьевичу очень хотелось. А ведь учебный год только-только начался.

— Сколько? — спросил я, подойдя к столу.

— Тридцать, — вяло сказал Фёдор Игнатьевич.

— Сколько⁈ — вытаращил я глаза.

Вспомнил свою практику в школе, пятый класс. Их там было — штук восемнадцать, что ли. Передушить хотелось.

— Тридцать человек, и сие есть означенный предел… А иначе было бы больше. Не пойму… И откуда в них такая тяга к знаниям?

— Плохо работаете! — сказал я и прошёлся по кабинету. — Вот когда я в университете учился, там такие преподаватели были — ух! Желание учиться на подлёте прибивали. А вы⁈

Это я так, на всякий случай Фёдору Игнатьичу мозги сотрясал. Вечно он всё за чистую монету примет, а потом злится. А человеку нужно абстрактное мышление иметь! Вот смотрю я на него, на Соровского, значит, и думаю: а ну как и я таким же к старости стану? И страшно мне. Вот и троллю потихонечку.

А вообще — это Танька виновата. Во всём. В частности в том, что поселила внутре меня безотчётный, но настойчивый страх перед старостью.

— Александр, вы всё шутите свои непонятные шутки, а ситуация, между тем, серьёзнее некуда! Вам ведь преподавать придётся! И уже с завтрашнего дня, согласно расписанию.

— Ну, преподам, значит, я ж готовился.

— Господь всемогущий, мне никогда ещё не было так страшно, — пробормотал Фёдор Игнатьевич и обхватил голову руками. — Если всё откроется…

— … то я вас сдам, даже не задумавшись, — пообещал я. — Можете в меня верить, как коммунист в профиль Ленина. Но отставить пока революцию. В списке парни-то есть?

— Есть, — кивнул Фёдор Игнатьевич.

— Много ли сего дефицитного товара?

— Один.

— Богато…

Прямо как у нас на филфаке. Хотя нет, там чуть получше было — нас в группе оказалось двое.

— Ладно, чего вы киснете, — вздохнул я. — Мы же знали, что рано или поздно преподавать придётся. Готовились.

— Сашенька, вы ведь мне как сын родной. Я же переживаю…

Дверь открылась, и вошла секретарша с подносом. На подносе стояли запотевшая стеклянная кружка с тёмным, бокал коньяка и тарелка с жёлтым полосатиком.

— Эт-то ещё что за безобразие⁈ — вытаращил глаза Фёдор Игнатьевич.

— Так ваш друг приказал, — пролепетала секретарша.

— Во-о-он!

Девушку как ветром сдуло. Каким чудом напитки не расплескала — загадка. Талант пропадает, не в то место устроилась, ох, не в то…

— У меня правда настолько дурацкое чувство юмора? — спросил я, глядя на закрывшуюся дверь.

— Я пытаюсь вам это донести с первого дня!

— Да ну, нет, ерунда какая-то. Это вы завидуете просто.

Фёдор Игнатьевич махнул рукой — мол, пустое, — и тут же обе ладони прижал к груди.

— Сашенька, я вас умоляю, вы, пожалуйста, диссертацию ещё раз перечитайте…

— Да читал я её три раза, даже переписывал, скучная она!

— И программу учебную…

— Программу учебную я, между прочим, сам сочинил.

Это была чистая правда. Как учитель по образованию, я прекрасно понимал, что знать материал назубок — это не только не достаточное, но даже и не обязательное условие для формирования успешного учителя. И наоборот. Даже полный дуб в предмете, имея под рукой толково расписанную программу, уж как-нибудь выкрутится. Поэтому я подошёл к процессу со всем возможным тщанием. Вызвал в памяти методологию преподавания и расписал курс на год. С самостоятельными работами и прочими прелестями.

Очень, конечно, не хотелось всё это применять, но что поделаешь. Если Татьяна так мне помогла, умница наша ненаглядная, дай ей бог здоровья крепкого, да жениха непьющего…

Я попрощался с Фёдором Игнатьевичем, наврал ему, что пошёл повторять свой предмет, а сам отправился на улицу. Там как раз начинались практические занятия, возбуждавшие во мне интерес. Не так уж я стар, в конце-то концов. И коли уж оказался в академии чародейства и волшебства, так хоть посмотреть, что ли.

Мне предстояло в любом случае разучивать стихийную магию, чтобы как-то соответствовать гордому званию Соровского, так что посмотреть, как другие учатся, будет весьма кстати. Самому качаться, по книгам — занятие долгое и неблагодарное. Брать учителя со стороны нельзя по понятным причинам. Фёдор Игнатьевич — мужчина занятой, ему не до того, чтоб со мной вошкаться. А Таньку я за учителя не признаю принципиально. Да и какой из неё учитель? Она, вон, только на второй курс поступила. Скоро вообще замуж выйдет, забеременеет, возьмёт академ, а там — здравствуй, взрослая жизнь.

— Всё сам, всё сам, — вздохнул я, выйдя на крыльцо.

— Что вы такое говорите, господин учитель?

Я повернул голову и увидел девушку-одуванчика. Она хлопала глазами и улыбалась солнечной улыбкой.

— Я говорю исключительно мудрые вещи, госпожа ученица.

— А я к вам на курс записалась.

— На какой из двух?

Одуванчик сделался удивлённым.

— А я думала, у вас он один… Этот же… Искусство маленьких чудес!

— Магия мельчайших частиц, дорогая моя. Назовите вашу фамилию, пожалуйста.

— Вознесенская. Стефания Порфирьевна я…