— ...так что, братцы, — хрипел унтер-офицер Захаров, ветеран с тремя Георгиями на груди, — новый порядок от самого Государя-Императора. Снабжение — на особом контроле. Кто ворует пайки или фураж — под трибунал. Военно-полевой. Это значит — к стенке, без разговоров. Комиссариатским тыловым крысам тоже кирдык пришел. И главное — готовимся к большому делу. Летом, говорит, будем немца гонять так, что пятки засверкают. Для этого, говорит, дисциплина должна быть — как при батюшке-царе Александре Третьем. Никаких «братаний», никаких самоволок. За ослушание — расстрел на месте.

Солдаты слушали, не поднимая глаз. Один, молодой, желтолицый от недоедания и цинги, пробормотал:

— А хлеба-то прибавят? И патронов? А то «гони», а гнать-то чем?

— Привезут, говорят, — неуверенно сказал унтер. — Царь лично за этим смотрит. У него там, в Питере, спецкомитет.

— Царь... — прошипел другой, бородатый, с глубоко запавшими глазами. — Он там во дворце, ему что... А мы тут подыхаем. Какой он нам царь?

— Молчать! — рявкнул Захаров, но без прежней силы. Он и сам думал то же самое. Но приказ есть приказ. И в приказе была железная, неумолимая логика. Страшная, но понятная. Дисциплина. Порядок. Победа. Или смерть.

В землянке командира батальона, капитана Свечина, собрались офицеры. Дым стоял коромыслом. Свечин, коренастый, с проседью в висках, читал вслух только что полученную сводку из Ставки.

— ...«Его Императорское Величество повелевает обратить особое внимание на боевую подготовку и моральный дух частей. Всех командиров, неспособных поддержать порядок, — отстранять. Штабную волокиту — искоренять. Основная задача на ближайшие месяцы — сохранение людей и техники для решающего удара. Обеспечение частей — первостепенная задача. Контроль за исполнением — лично на командирах дивизий». Ну что, господа, как вам?

— Слова, — хмуро сказал поручик Арсеньев, худой, нервный артиллерист. — Красивые слова. Мы их уже слышали в пятнадцатом, и в шестнадцатом. А воз и ныне там.

— Не совсем, — возразил подпоручик Яновский, молодой, еще верящий в идеалы. — Говорят, в Питере реально встряхнулись. Жандармы кого-то взяли, гвардию вводят, по тылам чистка. Может, и до нас дойдет. Может, правда, снаряды появятся не по три штуки на батарею в день.

— А может, и расстреливать начнут за каждую провинность, — мрачно заметил штабс-капитан Муравьев, пожилой службист. — Помните, как при Милютине? Дисциплина-то была... сквозь страх. И народ воевал. Может, оно и нужно. А то распустились все, как бабы на посиделках.

Свечин отложил сводку.

— Лично мне всё равно, откуда ветер дует — из Царского Села или из ада. Мне нужно, чтобы мои солдаты не замерзали, не голодали и знали, за что воюют. Если этот новый курс даст им паек, валенки и уверенность, что их семьи в тылу не сдохнут с голоду — я буду первым, кто скажет «ура». А если это просто очередная порция трепа и ужесточений без реального хлеба... тогда, господа, держитесь. Потому что лопнет терпение не у штабных крыс, а у них, в окопах. И тогда никая гвардия не спасет.

Он вышел из землянки, натянув башлык. Ночь была ясной, звездной, страшно холодной. С немецкой стороны периодически взлетали ракеты, освещая призрачным светом ничейную землю, усеянную черными пятнами воронок и исковерканными остатками проволоки. Где-то там, за сотни верст, человек, которого он когда-то видел на смотру — маленького, улыбчивого, — теперь принимал судьбоносные решения. Решения, которые докатятся и сюда, в этот промерзший окоп, в виде либо долгожданного эшелона с продовольствием, либо залпа расстрельной команды.

Свечин вздохнул, и пар от его дыхания повис в ледяном воздухе белым призраком.

Повоюем еще, ваше величество, — мысленно обратился он к далекому монарху. — Но, ради Бога, дайте нам хоть какую-то надежду. А то ведь и вправду... взорвемся.

Часть IV: Кабинет Николая. Вечер 7 января.

Николай сидел за своим столом, заваленным бумагами. Перед ним лежали первые доклады.

От Климовича: «Проведены аресты 47 человек в Петрограде. На крупных заводах спокойно, работа продолжается. Зафиксирован рост недовольства в скрытой форме».

От Трепова: «Реквизировано 5000 пудов зерна со складов спекулянтов. Первые эшелоны с хлебом из Сибири перенаправлены в Петроград. Казнены два крупных маклера. Рынок в шоке, цены начали падать».

От Алексеева: «Преображенский полк грузится в эшелоны. Через три дня будет в Петрограде. На фронте приказы доведены. Реакция офицерства — настороженно-положительная. Солдатская масса — пассивна».

Сводка от министра двора: «Указ об экономии опубликован. В городе — смешанная реакция. Одни хвалят, другие называют лицемерием».

Николай откинулся на спинку кресла. Он не чувствовал триумфа. Он чувствовал чудовищную усталость и тяжесть. Он отдал приказы, которые могли сломать жизни, а может, и спасти тысячи. Он сыграл в жестокую игру, и первый ход был сделан. Но до победы было еще бесконечно далеко.

Вошел камердинер с подносом — чай и простой черный хлеб с маслом. По новому указу. Николай кивнул. Он отломил кусок хлеба, медленно прожевал. Он думал о том солдате в окопе, о том рабочем на Путиловском, о князе в своем особняке. Все они теперь видели в нем другого человека. Жесткого. Решительного. Может, даже жестокого.

«Пусть видят, — подумал он, глядя на пламя свечи. — Пусть боятся. Пусть ненавидят. Но пусть подчиняются. А там... там я покажу, что эта жесткость — не самоцель. Она — инструмент. Инструмент для победы. Инструмент для спасения. И, Господи, помоги мне не забыть, для чего я всё это начал. И не возлюбить саму эту жесткость ради неё самой».

Он потянулся к чернильнице, чтобы написать очередную резолюцию. За окном, над заснеженным Петроградом, сгущалась зимняя ночь, холодная и беззвездная. Но где-то на горизонте уже чудился первый, едва уловимый отсвет грядущего лета и обещанного наступления. Он должен был дожить до него. И победить.

Глава четвертая: Железный рыцарь в кругу семьи.

Часть I: Александровский дворец. Кабинет наследника. 10 января 1917 года.

Комната Алексея Николаевича была странным гибридом будуара принца, госпитальной палаты и мальчишеского убежища. У одной стены стояла роскошная резная кровать под балдахином из голубого шелка, у другой — простой деревянный стол, заваленный книгами по истории, моделями кораблей, солдатиками и недавно появившейся конструкцией из проволоки и жести — прообразом танка, вырезанным из иллюстрации к английскому журналу. На полках рядом с роскошно переплетенными томами Пушкина и Гоголя теснились дешевые лубочные книжки о похождениях удалых разбойников. На стенах — иконы и карта Европы, утыканная разноцветными флажками. Воздух был теплым, чуть спертым, с привычным, въевшимся запахом камфоры, йода и сладковатого лекарства — опия, который давали мальчику во время сильных приступов боли.

Алексей лежал в постели, бледный, с синевой под огромными, слишком взрослыми для его тринадцати лет глазами. Очередное, не сильное, но изматывающее кровоизлияние в сустав колена приковало его к постели на неделю. Колено, туго перебинтованное, покоилось на подушке. В руках он держал новенький, никелированный полевой бинокль — подарок от отца с прошлого Рождества. Он смотрел в окно, на заснеженный парк, где под низким свинцовым небом сновали, как муравьи, солдаты охраны.

Дверь приоткрылась без стука — только четверо в этом дворце имели такое право. Вошел Николай. Он был в той же простой гимнастерке, но на этот раз казалось, что она висит на нем мешком. Его лицо было серым от бессонницы, под глазами залегли глубокие, почти черные тени. Но, переступая порог этой комнаты, он сделал видимое усилие, чтобы расправить плечи и смягчить жесткую складку у губ.