Мятежники остолбенели.

— Но… но почему же тогда…

— Потому что система, которую я создал, дала сбой, — честно сказал Николай. — Я создал стражу, чтобы защищать новый порядок. А она стала защищать саму себя от моей же бюрократии. Это моя ошибка. И я её исправляю. Вы поступили как мятежники. Но ваша вина — и моя вина тоже. Поэтому приговор будет таким: вы все уволены из стражи. Но ваши земельные наделы остаются при вас. Вы возвращаетесь домой. И будете работать на земле. А охранять порядок будут другие. Более дисциплинированные. Понятно?

Это была не милость. Это был суровый, но справедливый расчёт. Он лишал их оружия и власти, но оставлял главное — землю, ради которой они и бунтовали. Он показывал, что сила — у него, но и справедливость — тоже.

Унтер смотрел на царя, и в его глазах что-то сломалось. Гнев, вызов, обида — всё растаяло, сменившись странным чувством… стыда и уважения.

— Ваше Величество… мы… мы просим прощения.

— Прощения просите у закона, который нарушили. А у меня… просто помогите. Расскажите там, в деревне, что царь своё слово держит. Что земля — ваша. Но что порядок — это не игрушка. Ступайте.

Когда они ушли, Николай остался один в огромной, пустой комнате. Его трясло. Он только что предотвратил кровопролитие, но ценой признания собственной слабости и ошибки. Он не знал, правильно ли поступил. Но он чувствовал, что иного пути у него не было. Завтра предстояло главное испытание — речь перед Дворянским собранием. И он должен был найти слова, которые дошли бы не только до разума, но и до сердец. Слова, которые, возможно, стали бы его последними словами как государя. Или первыми словами нового, не железного, а какого-то иного царя, которого он сам ещё не знал.

Глава девятнадцатая: Последняя речь

Часть I: Петербург. Зал Дворянского собрания. 8 ноября 1917 года, 11 часов утра.

Величественный зал с белыми колоннами, хрустальными люстрами и бархатными драпировками был переполнен до отказа. Здесь собралась вся Россия в миниатюре: мундиры высших чинов армии и флота, фраки сановников и дипломатов, сюртуки земских деятелей, чёрные рясы духовенства, даже несколько осторожно допущенных представителей прессы. Воздух гудел от сдержанного говора — смесь любопытства, тревоги, негодования и смутной надежды. Все ждали одного человека.

На возвышении, под огромным портретом Александра III, стоял пустой кресло-трон. Рядом — стол для президиума, где сидели члены Государственного совета и Синода с каменными лицами. В первых рядах — князь Львов, граф Шереметев, другие заговорщики, стараясь не встречаться глазами. В отдельной ложе, за решёткой, сидели Александра Фёдоровна (бледная, но с непреклонным видом) и Алексей, сжав руки на коленях, его лицо было сосредоточенным.

Ровно в одиннадцать боковая дверь открылась. В зал вошёл Николай II. Не в парадном мундире, покрытом орденами, а в простом офицерском кителе защитного цвета, только с Георгиевским крестом на груди. Ни свиты, ни адъютантов. Один. Его шаги отдавались гулко в наступившей абсолютной тишине.

Он не сел в кресло. Он подошёл к краю возвышения, положил руки на дубовый парапет и обвёл взглядом зал. Его лицо было истощённым, глаза впавшими, но в них горел ровный, спокойный свет.

— Господа, — начал он без всяких преамбул, и его голос, тихий, но отчётливый, нёсся под сводами. — Я собрал вас здесь не для того, чтобы зачитывать манифест или выслушивать верноподданнические приветствия. Я собрал вас, чтобы поговорить. Как человек с людьми. Как государь — с лучшими сынами России. И, возможно, в последний раз.

В зале пронёсся сдавленный вздох. Никто не ожидал такого начала.

— За последние два года я сделал много такого, за что одни меня могут благодарить, а другие — проклинать. Я ужесточил власть до предела. Я ввёл войска в города. Я приказывал расстреливать и сажать в тюрьмы. Я разогнал Думу. Я заключил мир с Германией, не дожидаясь наших союзников. Я отнимаю землю у одних и раздаю другим. — Он делал паузы, давая каждому слову упасть, как камню, в воду. — Я не прошу у вас ни понимания, ни оправданий. Я просто констатирую факт. Я делал то, что считал единственно возможным для спасения страны от немедленного краха. Мне снились сны… страшные сны. И я боялся, что они сбудутся наяву.

Он отвёл взгляд в сторону, будто вспоминая те самые видения подвала, а затем вновь посмотрел на зал, и его взгляд стал пронзительным.

— И знаете что? Я спас страну от того кошмара. Но я породил другие кошмары. Страх. Ненависть. Подозрительность. Раскол. Я выиграл войну с внешним врагом, но начал войну — внутри страны. Со своими же подданными. С вами. С народом.

В зале кто-то кашлянул. Кто-то переменился в лице. Князь Львов смотрел, затаив дыхание, пытаясь понять, куда клонит царь.

— Теперь передо мной выбор. Я могу продолжать идти тем же путём. Ужесточать дальше. Давить силой любое недовольство. Опираться только на штыки и страх. И, возможно, ещё лет пять, десять удержу власть. А что потом? Что останется России после ещё одного десятилетия страха? Выжженная земля. Озлобленный народ. И наследник… — он посмотрел на ложу, где сидел Алексей, — наследник, который получит в руки не державу, а обугленное полено, которое рассыплется в прах при первом же дуновении ветра.

Александра схватилась за сердце. Алексей, бледный, не отрывал глаз от отца.

— Поэтому я отказываюсь от этого пути. Сегодня. Сейчас. Я признаю: моя «железная» политика исчерпала себя. Она выполнила свою задачу — остановила хаос. Но построить на страхе ничего нельзя. Пора строить на чём-то ином. На законе. На справедливости. На доверии. Хрупких, ненадёжных вещах, я знаю. Но других нет.

Он выпрямился, и голос его зазвучал твёрже:

— Вот что я предлагаю. Первое: в течение месяца будут созваны выборы в новую Государственную Думу на основе нового, более широкого избирательного закона. Вторая: все политические дела, кроме прямых актов террора, будут пересмотрены. Третье: земельная реформа продолжится, но с гарантиями справедливой компенсации и под контролем земских собраний. Четвёртое: внешняя политика будет открыто обсуждаться в Совете министров и в Думе. Никаких тайных договоров.

В зале поднялся ропот. Это была программа, перечёркивающая всё, что делалось последние два года. Это была капитуляция «железного царя».

— Но, — и Николай снова понизил голос, — чтобы это стало возможным, нужно одно условие. Доверие. Ваше доверие. И доверие страны. Я знаю, что я его потерял. Мои действия, мои методы оттолкнули многих. Поэтому я должен дать гарантии. Самые серьёзные гарантии.

Он замолчал, и тишина стала невыносимой. Все ждали, понимая, что сейчас прозвучит главное.

— Я отрекаюсь от неограниченного самодержавия, — сказал Николай чётко, разделяя каждое слово. — С сегодняшнего дня верховная власть осуществляется мной совместно с вновь избранной Думой. Все ключевые указы — по бюджету, армии, внешней политике — будут требовать её одобрения. Я остаюсь царём. Верховным главнокомандующим. Символом единства. Но править один… больше не буду.

В зале взорвалось. Крики, возгласы, одни вскакивали с мест, другие сидели в оцепенении. Это было не отречение от престола, но отречение от сути самодержавия. Добровольное превращение в конституционного монарха. Князь Львов смотрел с немым изумлением. Его заговор был не нужен. Царь сам сделал то, о чём они мечтали, но сделал это с такой высоты и такой искренностью, что это лишало их политической инициативы.

Николай поднял руку, и шум постепенно стих.

— Я делаю это не потому, что слаб. И не потому, что боюсь. Я делаю это потому, что сила, не ограниченная законом и волей народа, рано или поздно становится тиранией. А тирания ведёт страну в пропасть. Я видел эту пропасть во сне. И я не хочу вести туда Россию наяву. Я устал нести этот крест один. Давайте нести его вместе. Если вы, лучшие люди России, согласны. Если нет… тогда я сложу с себя все полномочия полностью и передам престол наследнику, Алексею Николаевичу, при регентстве, которое вы сами изберёте.