— Ты читал материалы суда, Алексей. Скажи, почему я не утвердил смертный приговор, а согласился на ссылку?

Алексей, сосредоточенный, смотрел на отца своими большими, серьёзными глазами.

— Потому что смерть сделала бы его мучеником для других князей. А ссылка… она унижает. И показывает, что даже князь не выше царского слова и нового закона.

— Верно. Но не только. Смерть — это точка. С ней кончается всё. А ссылка — это процесс. Он жив. Он будет жить в Сибири, получая известия о том, как его имение делится, как на его земле селятся новые хозяева. Это — постоянное напоминание и ему, и всем, кто думает, как он. Это более действенно. Но запомни: такая милость возможна только тогда, когда нет сомнений в твоей силе. Если бы Мещерский сумел поднять за собой всю губернию, пришлось бы казнить. Сила — основа милосердия. Не наоборот.

Алексей кивнул, впитывая урок.

— А земская стража, папа́? Она ведь как… новое дворянство? Получает землю и оружие за службу.

— Очень точное наблюдение. Да. Это попытка создать новую опору на местах. Но это опасно. Они могут возгордиться, стать местными тиранами. Поэтому нужен жёсткий контроль из центра. И баланс: их сила должна зависеть от нашей поддержки. Если они почувствуют себя независимыми… — Николай сделал паузу. — Ты, когда будешь царствовать, должен будешь следить за этим балансом. Доверять, но проверять. Награждать, но и карать, если переступят черту. Это тонкая игра.

— А если… если они всё же станут слишком сильными? Если не захочешь подчиняться?

— Тогда, — тихо сказал Николай, — придётся стравливать их друг с другом. Или посылать регулярные войска. Но это — провал системы. Значит, она была построена плохо. Лучше не допускать такого. Создавать конкуренцию: между уездными дружинами, между губерниями. Чтобы они смотрели не друг на друга, а на тебя, как на арбитра и верховного покровителя.

Он видел, как сын напряжённо думает, переваривая эту сложную, циничную мудрость власти. Ему было жаль лишать Алексея иллюзий, но иного пути не было. Мягкий наследник в жестоком мире, который они с Аликс создали, не выжил бы.

— Папа́, а что будет, когда все земли поделят? Чем тогда стража будет заниматься?

— Охраной порядка. Сбором налогов. Помощью в строительстве дорог и школ. Они станут… костяком местной администрации. Если система приживётся. А если нет… — Николай взглянул в окно, на осенний парк, — тогда всё начнётся сначала. Но уже без нас.

После урока, когда отец ушёл, Алексей достал свой альбом. Он уже не рисовал рыцарей. Он набросал схему: вверху — корона. От неё линии к нескольким фигурам в мундирах (генералы, губернаторы). И от них — множество мелких фигурок с ружьями (земская стража), которые, в свою очередь, стояли над толпой обычных людей. Он смотрел на схему и думал. Он понимал логику. Но в его душе, воспитанной на Евангелии и детских идеалах, эта пирамида власти казалась чем-то холодным и бездушным. «А где здесь люди? — думал он. — Где те, для кого всё это делается?» Пока ответа у него не было. Но вопрос этот, заданный самому себе, был, пожалуй, самым важным итогом урока.

Глава семнадцатая: Взращённая земля

Часть I: Деревня Ново-Петровское, Саратовская губерния. 15 октября 1917 года.

Осень в Поволжье была золотой и тревожной. Поля, ещё недавно бывшие частью обширных помещичьих латифундий, теперь были расчерчены на полосы. Новые межи, отмеченные кольями и канавками, резали землю причудливым лоскутным одеялом. Урожай — первый урожай, который новые хозяева собирали для себя — был снят. Скирды соломы и амбары, наполненные зерном, стояли как памятники новому порядку.

Подполковник Свечин, теперь уже не только офицер, но и хозяин тридцати десятин, обходил свои владения. Земля досталась ему непростой — бывшие барские покосы на берегу речки. Он не был крестьянином, но три года окопной жизни и смертельной ответственности научили его практичности. Он нанял двух местных мужиков-батраков, ветеранов-инвалидов, которые не могли обработать свою землю, и одного бывшего фельдфебеля в управляющие. Вместе они подняли целину, засеяли рожью и овсом.

Результат был… скромным. Не хватало инвентаря — хороший плуг был на вес золота. Не хватало лошадей — их мобилизовали на войну, а новые стоили бешеных денег. Не хватало знаний. Но был главный результат: зерно лежало в его амбаре. Его. Не помещика, не государства. Его. Эта мысль всё ещё казалась ему странной и головокружительной.

Он зашёл в избу своего соседа — бывшего пулемётчика Пети, теперь Петра Ивановича, владельца десяти десятин. Изба была старая, но крытая новой дранкой. В горнице пахло свежим хлебом и детьми — у Петра родился сын, первый на новой земле. Сам Пётр, загорелый, с окрепшими руками, улыбался широко, но в глазах его читалась усталость.

— Ну что, подполковник, как урожай? — спросил он, угощая гостя квасом.

— С грехом пополам, Пётр. Твои десятинки как?

— Да вот… — Пётр вздохнул. — Земля-то хорошая, барская, жирная. Да сил моих мало. Одной лошаденкой, да с женкой… еле управились. Но, слава Богу, с голоду не помрём. И на семена осталось. Весной — расширюсь. Может, брата младшего из города заберу, он на заводе гнётся.

Это был общий результат реформы на данном этапе: не процветание, а выживание с перспективой. Люди работали до седьмого пота, но работали на себя. Это рождало невиданную ранее энергию. В деревне затеяли строительство новой школы — деньги скидывали всем миром, и земская управа пообещала помочь. Местный священник, получивший участок для церковного причта, начал вести беседы о «богоугодности труда на своей земле». Порядок, основанный на частном интересе и чувстве справедливости (пусть и суровой), начинал работать.

Но были и проблемы. В соседней деревне двое новых хозяев, бывших однополчан, разругались из-за межи до драки. Одного зарезали вилами. Земский суд, состоявший из таких же новоиспечённых хозяев-фронтовиков, приговорил убийцу к каторге. Справедливость была скорой и беспощадной. Это был дикий, первобытный капитализм, рождавшийся в муках, но рождавшийся. И его плодом был не хлебный избыток, а хлипкая, но реальная стабильность. Люди, у которых есть что терять, реже идут громить поместья.

Часть II: Берлин. Вилла на Вильгельмштрассе. 18 октября. Секретные переговоры.

В уютном, отделанном дубом кабинете за закрытыми дверями встретились две делегации. Русскую возглавлял барон Нольде, немецкую — статс-секретарь ведомства иностранных дел фон Кюльман. Разговор вёлся на французском — языке дипломатии.

— Итак, господа, — начал фон Кюльман, поправляя монокль. — Мы оба находимся в… своеобразном положении. Наши бывшие союзники объявили нас париями. Логично, что парии находят друг друга.

— Мы не ищем союза, господин статс-секретарь, — холодно парировал Нольде. — Мы ищем взаимовыгодных экономических отношений. Война окончена. Пора торговать.

— Торговля — это тоже форма союза. Особенно когда речь идёт о таких товарах, как зерно, нефть, лён… и станки, локомотивы, химические удобрения. Германии нужно продовольствие для своего населения и сырьё для промышленности. России — технологии для модернизации и товары, которых она лишилась из-за блокады.

Переговоры шли трудно. Немцы хотели эксклюзивных прав, концессий на добычу полезных ископаемых, политических уступок в Польше. Русские стояли на своём: только торговые соглашения, только на принципах взаимности, без политических условий. Нольде играл ва-банк: он знал, что Германия отчаянно нуждается в русском хлебе. Голодные бунты в немецких городах были лучшим аргументом.

— Вы забываете, барон, — сказал фон Кюльман, — что у вас нет выбора. Англичане вас душат.

— А у вас есть выбор? — улыбнулся Нольде. — Вы можете купить зерно в Аргентине. Но через блокированное море? И за золото, которого у вас тоже не густо. Мы же можем обойтись какое-то время без ваших станков. Голодная зима — она ведь не только в Беркенруде будет, не так ли?