— Сильный — да. Но не одержимый. Не тот, кто видит измену в каждом шепоте, — покачал головой фон Эссен. — Что будет, когда этот восторг пройдет? Когда раны войны снова заболят, когда крестьяне спросят о своей земле, а рабочие — о хлебе и правах? Он ответит им штыками и виселицами. И тогда... тогда взрыв будет в тысячу раз сильнее.

Юсупов подошел к окну, отодвинул тяжелую портьеру. С улицы доносились отголоски ликования — далекие крики, музыка.

— Вы оба правы, — сказал он, не оборачиваясь. — Победа — это и триумф, и страшная ловушка. Она доказывает действенность насилия. И теперь тот, кто захочет остановить это насилие, будет объявлен врагом победы, врагом России. Мы оказались в дьявольской дилемме: желать поражения своей стране — немыслимо. Но и желать укрепления этого... нового порядка — не менее страшно. Остается только одно: ждать. Смотреть, как далеко зайдет этот успех. И быть готовыми... ко всему.

В его голосе прозвучала та самая двусмысленность, которая витала в воздухе салона. Они были патриоты. Они радовались победе. Но они боялись того, кто эту победу одержал. И того, во что он превратится после неё.

Часть IV: Царское Село. Кабинет Николая. 27 мая. Поздний вечер.

Николай стоял у огромной карты, на которую только что были нанесены последние данные из Ставки. Синим карандашом была обозначена линия фронта на 20 мая. Красным — сегодняшняя. Красная линия глубоко врезалась в синюю, образуя выступ, похожий на клин. Тарнопольский выступ. Его выступ. Его победа.

Он не чувствовал триумфа. Он чувствовал ледяное, сосредоточенное удовлетворение хирурга, успешно проведшего сложнейшую операцию. Всё сработало. Его железная воля, переданная через Алексеева и Щербачёва. Его обещание земли, дошедшее до окопов. Его репрессии в тылу, обеспечившие слабый, но всё же порядок. Всё сошлось. Сон о подвале отступил, стал тише. Он не исчез, но теперь у Николая было оружие против него — реальный, осязаемый успех.

Вошел камердинер с подносом. Чай, простой черный хлеб, немного масла. Николай кивнул. Он сел за стол и взял папку со сводками из Петрограда от Иванова. Тот докладывал о «всенародном ликовании», о «полной поддержке курса Верховной власти», о «параличе крамольных элементов». Были приложены вырезки из газет, все в восторженных тонах. Николай отложил папку. Он знал цену этому ликованию. Оно было выстрадано страхом и голодом. Но оно было. И его можно было использовать.

Дверь тихо открылась. Вошла Александра. Она была в темном платье, лицо её сияло неземной, почти мистической радостью.

— Ники! Ты слышал? Весь Петроград поет тебе славу! Это чудо! Это ответ Бога на наши молитвы и на твою твердость!

— Это ответ артиллерии и крови наших солдат, Аликс, — поправил он, но без раздражения. — И моей... нашей решимости.

— Именно! — Она подошла, положила руки на его плечи. — Ты показал, что был прав! Все эти скептики, эти трусы в Думе, эти бунтовщики на заводах — они ошибались! Только сила, только воля могут спасти Россию! Теперь ты должен идти до конца! Закрепить успех! И после победы... после победы ты сможешь перестроить страну так, как должно. Очистить её от скверны. Создать новую, сильную, православную Россию!

В её глазах горел тот самый фанатичный огонь, который когда-то пугал его, а теперь казался опорой. Она видела в победе не просто военный успех, а божественное подтверждение их миссии. И её веза была заразительна.

— После победы... — медленно повторил Николай. — Да, Аликс. Но победа ещё не одержана. Прорыв — это только начало. Немцы подтягивают резервы. Нужны свежие дивизии, снаряды, продовольствие. А тыл... тыл держится на честном слове и страхе. Нужно дать людям что-то большее, чем страх. Землю — солдатам. Хлеб — рабочим. Порядок — всем. Но порядок этот... — он замолчал, глядя на карту, — он не может вечно держаться на одном лишь Иванове.

— Почему нет? — страстно возразила Александра. — Иванов — твой верный меч. Он очищает путь. После войны ты найдешь таких же верных людей для созидания. Но сейчас — нельзя ослаблять хватку! Ни на миг! Ты видел, что происходит, когда даешь слабину? Бунты, заговоры, измена! Нет, Ники. Путь один — тот, который привел нас к Тарнополю.

Она была права. И она была не права. Николай чувствовал это раздвоение. Рациональная часть его понимала: тыл, скрепленный только террором, — это пороховая бочка. Нужны реформы, нужно дать надежду, нужно частично выполнить обещания. Но другая часть, та, что помнила выстрелы в подвале, кричала: «Любая уступка — слабость! Любое послабление — первый шаг к гибели!»

— Я поеду в Ставку, — сказал он, отстраняясь от её прикосновений. — Мне нужно быть ближе к войскам. Нужно принимать решения на месте. А здесь... — он взглянул на папку Иванова, — здесь всё пока под контролем.

— Поезжай, — согласилась Александра. — И покажись войскам. Пусть увидят своего государя, своего победителя. А здесь я... я буду молиться за тебя. И следить, чтобы никто не посмел ударить тебе в спину.

Когда она ушла, Николай снова подошел к карте. Красный клин манил его. Это был его ответ истории, его опровержение того страшного сна. Но по краям клина уже накапливалась синяя тень — немецкие резервы. И за его спиной был огромный, раскалывающийся от напряжения тыл. Он стоял на вершине. Но эта вершина была острой, как лезвие. И один неверный шаг — в любую сторону — мог привести к падению.

Он позвонил. Вошел дежурный флигель-адъютант.

— Готовить поезд в Могилев. На завтра. И передать генералу Иванову: сохранять бдительность. Ликование — хорошо, но расслабляться нельзя. Всех, кто попытается использовать момент для подрывной агитации под видом патриотизма, — арестовывать. И ещё... — он сделал паузу, — подготовить проект указа о наделении землей солдат, отличившихся в наступлении. Только тех, кто награждён или особо отмечен командирами. Для начала.

Это была первая, осторожная попытка выполнить обещание. Маленький шаг от железной необходимости — к справедливости. Шаг, который мог всё укрепить. Или всё разрушить, если его сочтут слабостью.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

Поезд уносил его на юго-запад, к фронту, к солдатам, к грохоту орудий, который был для него теперь музыкой надежды. Петроград с его ликованием и страхом оставался позади. Впереди была война, кровь и возможность настоящей, окончательной победы. Но и там, на передовой, его ждали не только «ура». Его ждали измученные лица солдат, которые заплатили за этот красный клин на карте своими жизнями. И они смотрели на него теперь не только как на царя, но и как на человека, давшего слово. Слово о земле. И о мире.

Глава одиннадцатая: Цена клина

Часть I: Ставка, Могилев. 1 июня 1917 года.

Воздух в оперативном зале Ставки был густым, как бульон: табачный дым, запах пота, нервного напряжения и крепчайшего чая. На огромной карте Юго-Западного фронта алым карандашом был нарисован тот самый Тарнопольский выступ, клин, вбитый в австро-германскую оборону. Но вокруг него, с флангов, уже нависали синие стрелы — обозначения немецких ударных группировок. Клиновидная победа превращалась в мешок, а его основание сужалось под давлением.

Генерал Алексеев, с лицом, напоминающим высушенную глину, докладывал, опираясь на трость. Его здоровье, и без того подорванное, окончательно сдавало после недели бессонницы.

— Ваше Величество, ситуация на флангах выступа становится критической. Немцы подтянули из-под Вердена и с Итальянского фронта четыре свежих дивизии. Они контратакуют здесь, у Золочева, и здесь, у Бучача. Наши части измотаны двухнедельным наступлением, потери в живой силе — до сорока процентов в ударных дивизиях. Боеприпасы, особенно для тяжелой артиллерии, на исходе. Железные дороги в Галиции разрушены, подвоз идет с черепашьей скоростью.