Николай, стоявший у карты в простом кителе с Георгиевским крестом на груди (который он возложил на себя после взятия Тарнополя), слушал, не перебивая. Его лицо было каменной маской, но в глазах, прищуренных от постоянного напряжения, мелькали отблески того самого лихорадочного огня.

— Резервы? — спросил он одним словом.

— Резервы исчерпаны, — честно ответил Алексеев. — Все, что можно было снять с других участков фронта, уже брошено в бой. Переброска из глубины страны займет недели. У нас нет недель. Немцы будут давить каждый день.

— Союзники? Их обещанное наступление?

Начальник штаба фронта, генерал Клембовский, ответил с горечью:

— Французы наступают. Но не так успешно, как мы. Немцы успели перебросить часть сил на восток еще до начала их атаки. Англичане вообще откладывают свою операцию во Фландрии до июля. Они ждут, чтобы мы... измотали противника.

В зале повисло тягостное молчание. Горькая ирония была очевидна: Россия, взявшая на себя основную тяжесть летней кампании, оказалась в роли «тарана», который должен был разбиться о вражескую оборону, чтобы союзникам было легче. И таран этот дал трещину.

— Что предлагаете, генералы? — спросил Николай. Его голос был ровным, но в нем слышалась стальная нить.

— Два варианта, Государь, — сказал Алексеев, пересиливая усталость. — Первый: продолжать наступление, пытаясь расширить основание выступа, бросив в бой последние резервы. Риск — катастрофические потери и возможный прорыв немцев в самом основании клина с окружением наших войск. Второй: перейти к жесткой обороне на достигнутых рубежах, закрепиться, отражать контратаки и ждать, пока союзники действительно оттянут на себя силы. Риск — мы теряем инициативу, моральный дух войск падает, а политические последствия в тылу... могут быть тяжелыми.

«Политические последствия». Все понимали, что это значит. После триумфальных реляций о прорыве признать, что наступление выдохлось, что победа неполная — значит дать оружие всем врагам режима. И «железному» царю, построившему свою легитимность на силе и победе, придется признать ограниченность этой силы.

— Мы не можем остановиться, — тихо, но четко сказал Николай. Он смотрел на карту, на этот алый клин, который был его личным детищем, его ответом судьбе. — Если мы остановимся, немцы перебросят все освободившиеся силы обратно на запад. Наступление союзников захлебнется. И всё будет напрасно. Мы должны держаться. Любой ценой. Найти резервы. Выдавить из тыла последние силы. Я разрешаю снять еще по одной дивизии с Северного и Западного фронтов. И использовать... штрафные части. Бросить их на самые опасные участки.

Генералы переглянулись. Использование штрафников, людей, уже деморализованных и озлобленных, было отчаянной мерой.

— Ваше Величество, штрафники... они ненадежны. Могут разбежаться при первом же нажиме.

— Тогда расстреливать на месте за трусость, — безжалостно произнес Николай. В его тоне не было злобы, лишь холодный расчет. — Но они отвлекут на себя огонь, дадут время перегруппироваться регулярным частям. Отдайте приказ.

Когда совещание закончилось и генералы разошлись, Николай остался один с Алексеевым.

— Михаил Васильевич, откровенно: каковы реальные шансы удержать выступ?

Алексеев долго молчал, глядя в пол.

— Пятьдесят на пятьдесят, Государь. Если снабжение наладится в течение трех дней. Если союзники активизируются. Если... если солдаты выдержат. Они уже на пределе. Обещание о земле... оно работает, но физические силы не бесконечны. Они гибнут пачками.

— Я знаю, — прошептал Николай. — Я поеду к ним. Сегодня же. В 8-ю армию. Мне нужно увидеть их. И... мне нужно выполнить обещание. Хотя бы для некоторых.

Часть II: Полевой госпиталь № 217, близ Тарнополя. 2 июня.

Госпиталь располагался в полуразрушенном здании бывшей гимназии. Длинные коридоры, пахнущие карболкой, йодом, гноем и кровью, были заставлены носилками с еще не обработанными ранеными. Стоны, хрипы, тихий плач, отрывистые команды врачей и сестер — всё это сливалось в один сплошной, мучительный гул человеческого страдания.

Николай вошел в сопровождении начальника госпиталя, полковника медицинской службы, и небольшой свиты. Он был без парадного мундира, в том же простом кителе, только без погон. Его появление не вызвало немедленного узнавания — слишком неожиданным оно было здесь, в этом аду, и слишком неузнаваемым стал царь за эти месяцы. Он казался просто высоким, очень уставшим офицером с нездоровым цветом лица.

Он шел мимо рядов коек, останавливаясь, чтобы поговорить с ранеными. Он спрашивал, откуда родом, как ранен, слушал сбивчивые, полные боли ответы. Он видел оторванные конечности, перевязанные головы, пустые глаза контуженных, тела, залитые коричневой жижей антисептика. Это был не парадный смотр. Это была бездна. И он смотрел в неё, не отводя глаз.

В одной из палат, где лежали тяжелораненые офицеры, он узнал знакомое лицо. Бледное, с запавшими щеками, но с ясными, умными глазами — подпоручик Яновский. У него было прострелено легкое, и он дышал с хрипом.

— Ваше... Ваше Величество... — попытался приподняться Яновский, узнав государя.

— Лежи, лежи, — мягко сказал Николай, садясь на табурет у койки. — Я слышал о твоём подвиге. Захват того дома с пулеметом. Молодец.

— Служил... как мог, — прохрипел Яновский. — Только... жаль, не довелось дальше... за землю...

— Землю ты уже заслужил, — сказал Николай. Он вынул из внутреннего кармана сложенный лист плотной бумаги с гербовой печатью. — Вот. Именное свидетельство. Десятина земли в Саратовской губернии, в вечное пользование тебе и твоим наследникам. Подписано мной.

Он протянул бумагу. Рука Яновского дрожала, когда он взял её. Он смотрел на печать, на императорскую подпись, и по его исхудавшему лицу катились слезы.

— Государь... я... не знаю, что сказать... Спасибо. За себя... и за всех...

— Это ты заслужил, — повторил Николай. Он положил руку на лоб молодого офицера. — Выздоравливай. Твоя война окончена. Теперь строй новую жизнь.

Дальше, в общей палате для нижних чинов, он нашел унтер-офицера Захарова. У того была ампутирована нога по колено. Захаров лежал, уставившись в потолок, его лицо было бесстрастным, как камень. Но когда он увидел царя, в его глазах вспыхнула искра.

— Ваше Величество... — попытался встать по стойке «смирно» даже на койке.

— Не вставай, герой, — остановил его Николай. Он знал о четырёх Георгиях Захарова и о его подвиге в первые часы наступления. — Служил верой и правдой. Принес много пользы. — Он достал еще один документ. — Пятнадцать десятин в Тамбовской губернии. И пенсия полная. Чтобы жил достойно.

Захаров взял бумагу, сжал её в своей огромной, грубой руке. Его каменное лицо дрогнуло.

— Государь... а землю-то... землю мы отвоевали? Ту, что тут, в Галиции?

Николай замер. Прямой, солдатский вопрос бил прямо в цель.

— Отвоевали кусок, — честно ответил он. — Не весь. Но отвоевали. И удержим. Твоя нога... она за эту землю.

— Ладно, — кивнул Захаров. — Значит, не зря. Спасибо, что помнишь.

Были и другие. Пулеметчику Пете, с перебитой рукой, он вручил пять десятин и Георгиевский крест 4-й степени. Петя, еще мальчишка, плакал, не стыдясь слез. Смертельно раненому Деду, который всё ещё держался, он вручил бумагу на двадцать десятин для его сына. Дед уже не мог говорить, только кивнул и слабо сжал руку государя.

Но были и другие встречи. Солдат с ампутированными руками, который спросил: «А как я землю пахать буду, Государь? Без рук?». Юный мальчишка, умирающий от газовой гангрены, который бредил о матери и просил: «Скажите ей, что я не струсил...». Офицер, сошедший с ума от контузии, который всё время кричал: «В атаку! Вперед!» и бился головой о стену.

Николай выходил из каждого барака, из каждой палаты всё более бледным, всё более согбенным. Эти встречи стоили ему больше, чем любое совещание, любой доклад. Он видел не абстрактные «потери», а конкретных людей, изуродованных, искалеченных, убитых его волей, его приказами. Его обещание о земле было глотком воздуха для умирающих, но оно же было и страшным упреком. Он покупал их страдания и смерть — землей. И был ли этот торг честным?