В своём особняке князь Юсупов, слушая трансляцию по телефону (такую услугу теперь предоставляли самым важным персонам), усмехнулся.

— Милосердие, — проговорил он. — Интересный тактический ход. Страх устал. Пора дать немного мёда. Но пчеловод-то остался прежним. С тем же железным сердцем и ульем, полным жал.

Николай, закончив речь, отдал честь войскам и скрылся во дворце. Его ждала работа. Переговоры с союзниками о мире. Планы земельной реформы. Борьба с инфляцией и разрухой. И постоянная, изматывающая борьба с самим собой — с тем железным царём, которого он создал, чтобы выжить. Он спас империю от немедленного краха. Но спас ли он её душу? И свою собственную?

Он подошёл к зеркалу в своём кабинете. В отражении смотрел на него человек с седыми висками, с глазами, в которых жила глубокая, неизлечимая усталость, но и твёрдая решимость. Железный царь. Но теперь, возможно, царь, который помнил, что внутри доспехов должно биться живое сердце. Пусть израненное. Пуста усталое. Но живое.

Он повернулся к столу, где лежала карта России. Не фронтовая, а обычная. Огромная, многострадальная, вынесшая невероятное напряжение страна. Теперь ему предстояло править ею не в огне войны, а в грозовой, неустойчивой тишине преддверия мира. С железной волей. И с новой, хрупкой надеждой на то, что этой воли хватит не только чтобы сломать, но и чтобы построить. Хотя бы что-то.

Глава тринадцатая: Мир, какой он есть

Часть I: Ставка, Могилев. 10 июля 1917 года.

Война ещё не была официально окончена, но её пружина, сжатая до предела, наконец-то начала распрямляться. На Западном фронте, после колоссальных потерь в «Наступлении Нивеля», установилось хрупкое затишье. Германская империя, одновременно воюющая на два фронта и задыхающаяся от британской морской блокады, впервые заговорила о возможности мирной конференции через нейтральные страны. В Ставке это знали из шифрованных депеш МИДа и донесений разведки.

Кабинет Верховного Главнокомандующего был завален уже не оперативными картами, а документами иного рода: проектами мирных договоров, экономическими сводками, докладами о настроениях в войсках. Николай, стоя у окна, смотрел на летний дождь, барабанивший по стеклу. Рядом, за столом, сидел генерал Алексеев, кашлявший в платок. Его здоровье было окончательно подорвано, но он держался.

— Итак, Михаил Васильевич, первый раунд. Наши условия через швейцарцев переданы. Что вы думаете о реакции Берлина и Вены?

— Думаю, что они вздохнули с облегчением, Ваше Величество, — хрипло ответил Алексеев. — Наши условия жёстки, но не унизительны. Признание аннексии Восточной Галиции и Карпатской Руси. Контрибуция, но в размере, который они смогут выплатить. Отказ от претензий на Проливы в обмен на наши гарантии невмешательства в германскую сферу влияния на Балканах. Это сделка. Они сохраняют лицо на Западе, мы — на Востоке. Французы будут негодовать, но... они тоже выдохлись.

— Англичане?

— Англичане будут против любого мира, который укрепит Германию. Но у них нет сил вести войну без нас. Они попытаются давить. Но ключ теперь у вас, Государь. И у кайзера.

Николай кивнул. Он чувствовал странную пустоту. Месяцами его существование было подчинено одной цели — выиграть войну, чтобы выжить. Теперь цель была близка. И возникал вопрос: а что дальше? Что делать с этой победой, купленной такой ценой?

— Армия, — сказал он, оборачиваясь. — Как она воспримет мир? Солдаты ведь ждут не контрибуций, а земли и возвращения домой.

— Они воспримут его с радостью, если... если увидят, что обещания исполняются, — честно сказал Алексеев. — Но демобилизация миллионов — это колоссальная задача. Их нужно будет чем-то занять, накормить, устроить. Если мы оставим их с пустыми руками у разбитого корыта... — Он не договорил, но смысл был ясен: тогда железная дисциплина, державшаяся на страхе и надежде, рухнет в одночасье, и страну захлестнёт волна озлобленных, вооружённых мужчин.

— Земельный указ нужно публиковать немедленно, как только мир будет подписан, — решительно сказал Николай. — Не только для награждённых, а для всех, кто служил. Пусть небольшие наделы, но они должны быть. И начать нужно с самых верных частей. С гвардии. С сибиряков. Чтобы другие видели: слово царя — твёрдо.

— Это потребует изъятия земель у помещиков, — осторожно заметил Алексеев. — Дворянство...

— Дворянство получило свои привилегии за службу, — холодно прервал его Николай. В его голосе вновь зазвучали стальные нотки. — Служба окончена. Теперь служить должна земля. Тех, кто будет сопротивляться, — убеждать. Убеждать через Иванова, если потребуется. Победа даёт право пересмотреть правила. Я не хочу нового пугачёвщины. Лучше провести реформу сверху, жёстко, но справедливо.

Он подошёл к столу и взял один из документов — список наиболее отличившихся частей и конкретных лиц, представленных к награждению землёй по его же личному указу от 1 июля.

— Я хочу лично вручить первые документы. Здесь, в Ставке. Вызовите этих людей. Пусть приедут в Могилев.

Часть II: Могилев, плац перед губернаторским домом. 15 июля.

День выдался ясным и жарким. На плацу, утоптанном тысячами сапог, выстроилось несколько шеренг солдат и офицеров. Это были не парадные расчёты, а живые люди, прибывшие прямо с передовой или из госпиталей. На них были походные, часто поношенные гимнастёрки, многие — с бинтами, некоторые — на костылях. Они стояли скученно, но выправка у них была особая — не парадная вымуштрованность, а спокойная уверенность ветеранов, знающих себе цену.

Среди них был подполковник Свечин, выбритый и подтянутый, но с неизменной усталостью в глазах. Рядом, опираясь на костыль, стоял унтер Захаров, свой Георгиевский крест он приколол прямо на гимнастёрку. Чуть поодаль — молодой Петя, теперь уже ефрейтор, с загипсованной рукой на перевязи. Были и другие — артиллеристы, сапёры, пехотинцы, казаки. Всех их объединяло одно: они были теми, кто вынес на себе основную тяжесть майского наступления и последующих боёв.

Тишину нарушили звуки оркестра. Из дверей дома вышел Николай II. Он был в простом полевом кителе, без шитья, только с Георгиевским крестом на груди. Рядом с ним — Алексеев и несколько штабных офицеров. Царь подошёл к строю, обвёл взглядом собравшихся. В его взгляде не было отстранённого величия — было сосредоточенное внимание и что-то похожее на уважение.

— Герои! — начал он, и его голос, тихий, но отчётливый, разносился в летней тишине. — Я собрал вас здесь не для парада. Парады будут потом. Я собрал вас, чтобы лично выполнить своё слово. Слово, которое я дал вам в самые тяжёлые дни. Слово о земле.

Он сделал паузу, давая своим словам проникнуть в сознание этих усталых, закалённых мужчин.

— Вы пролили кровь не за чины, не за славу. Вы проливали её за Россию. И за своё будущее в ней. Сегодня я, как Верховный Главнокомандующий и как ваш Государь, вручаю вам не награды — вы их уже заслужили на поле боя. Я вручаю вам будущее.

К нему подошёл адъютант с лакированным ящиком. В нём лежали папки с документами, каждому — именная, с гербовой печатью. Николай взял первую.

— Подполковник Свечин.

Свечин чётким шагом вышел из строя, подошёл, отдал честь. Николай вручил ему папку.

— За личное мужество, стойкость и умелое командование. Тридцать десятин в Саратовской губернии, в вечное пользование тебе и твоим наследникам. Спасибо за службу.

Свечин взял папку. Его рука не дрогнула, но в глазах вспыхнуло что-то живое, невоенное.

— Служу России, Ваше Величество. И буду служить на этой земле.

— Служи, — кивнул Николай. — Стране нужны такие, как ты. И там.

Далее был Захаров. Когда Николай вручал ему бумагу на двадцать пять десятин в Тамбовской губернии, старый унтер, кряжистый и непробиваемый, вдруг сглотнул и прохрипел: