— Государь... а как же те, кто не вернулся? Деды, ребята...

— Их семьи получат свою долю, — твёрдо сказал Николай, и в его голосе не было ничего, кроме уверенности. — Мой указ касается и их. Твоему Деду... его сын уже получит бумаги. Я помню о каждом.

Петя, получив свои десять десятин, расплакался, не стыдясь слёз, и пробормотал что-то невнятное о матери и сестрах. Николай положил руку ему на плечо.

— Вырастешь, окрепнешь. Будешь на своей земле хозяином. И расскажешь детям, как добывал её.

Церемония длилась около часа. Каждому — персональное слово, взгляд в глаза, твёрдое рукопожатие. Это не было формальностью. Это был акт: царь и его солдаты. Не по принуждению, а по договору: кровь — в обмен на землю и признание. И этот акт, как понимал Николай, был важнее любой победной реляции. Он создавал новую опору трона — не на мистической связи с народом, а на материальном, грубом, но прочном фундаменте взаимных обязательств.

Когда всё закончилось и строю была отдана команда «вольно», солдаты не ринулись сразу врассыпную. Они стояли, рассматривая свои документы, перешёптываясь. Свечин подошёл к Захарову.

— Ну что, унтер, будешь помещиком?

— Помещиком... — Захаров усмехнулся, потирая костыль. — Землю-то пахать надо. На костыле не очень. Но сын подрастёт... или найму кого. Главное — своё. А ты, подполковник?

— А я, пожалуй, останусь в армии, — задумчиво сказал Свечин, глядя на удаляющуюся фигуру царя. — Кто-то же должен эту страну охранять, пока вы, новые землевладельцы, её кормить будете. Тем более... — он понизил голос, — мир-то ещё не подписан. А тут, погляжу, работа для солдата найдётся и в мирное время.

Часть III: Петроград, Министерство внутренних дел. 20 июля.

Кабинет генерала Иванова напоминал полевой штаб. Никаких излишеств. На столе — только необходимые бумаги, на стене — большая карта Российской империи с отметками о «беспокойных» губерниях. Сам министр, несмотря на летнюю жару, был безупречно одет в сюртук, его лицо было выбрито и непроницаемо. Перед ним сидел начальник Особого отдела, только что вернувшийся из поездки по центральным губерниям.

— Итак, резюмируйте, — сказал Иванов, не предлагая сесть.

— Обстановка... напряжённая, ваше превосходительство, — начал чиновник, нервно поправляя очки. — После объявления о скором мире и слухах о земельной реформе настроения двоякие. Крестьяне в центральных и чернозёмных губерниях ждут царского указа о переделе земли. Ждут активно. Уже были случаи самовольных порубок помещичьих лесов, потрав лугов. Помещики, в свою очередь, в панике. Пишут прошения, собираются в уездных городах, требуют защиты собственности. Среди интеллигенции в городах — брожение. Говорят, что раз война кончается, пора требовать конституции, амнистии политзаключённым, свободных выборов. Рабочие на заводах... те просто ждут повышения пайков и оплаты. Но ждут нетерпеливо.

Иванов молча слушал, постукивая костяшками пальцев по столу.

— Слабость, — наконец произнёс он. — Они почуяли слабость. Царь дал надежду, и они восприняли это как сигнал к дележу. Ошибаются.

— Но, ваше превосходительство, указ о земле...

— Указ о земле будет, — перебил Иванов. — Но он будет царской милостью, а не результатом шантажа. Порядок проведения определит правительство. А не толпа. — Он встал и подошёл к карте. — Усилить агентуру в деревне. Выявить зачинщиков самоуправства. Несколько показательных арестов по всей стране. Суровые приговоры за самовольный захват. Помещикам — разъяснить, что их права будут защищены законом, но от них ждут лояльности и понимания необходимости перемен. По городам: следить за сходками. Газеты — держать в ежовых рукавицах. Никаких призывов к Учредительному собранию или амнистии. Война ещё не кончилась. Режим чрезвычайного положения — продлить.

Он повернулся к чиновнику.

— Ваша задача — не допустить, чтобы ожидание мира и реформ превратилось в хаос. Любая искра — тушить немедленно и жёстко. Но... — здесь Иванов сделал едва уловимую паузу, — без лишнего шума. Без массовых расстрелов. Царь хочет вступить в мирную эпоху как миротворец и реформатор. Мы обеспечим ему для этого... спокойную обстановку. Понятно?

Чиновник понял. Террор точечный, а не тотальный. Устрашение, а не истребление. Иванов адаптировался к новым условиям. Он оставался железным жандармом, но теперь его железо должно было быть скрыто под бархатной перчаткой «законности» и «восстановления порядка».

Часть IV: Царское Село. Вечерние покои Александры. 25 июля.

Александра Фёдоровна была недовольна. Это читалось в каждой складке её тёмного платья, в напряжённой линии губ. Она сидела в кресле, Николай стоял у камина, хотя летний вечер был тёплым.

— Земля помещикам принадлежит по праву, данному моими предками! — говорила она, и её голос вибрировал от сдержанной страсти. — Ты не можешь просто так отнять её и раздать мужикам! Это святотатство! Это подрыв основ!

— Основы уже подорваны войной, Аликс, — устало ответил Николай. Он не спорил, а констатировал. — Армия — это миллионы крестьян с винтовками. Они вернутся домой и спросят: «А где земля, за которую мы проливали кровь?» Если я не дам им ответа, они возьмут её сами. И тогда будет не реформа, а резня. Я предпочитаю контролируемый, законный передел. С компенсацией помещикам — выкупом из казны, государственными облигациями.

— Компенсация! Они разорят казну! А эти... эти мужики всё равно не оценят! Они воспримут это как слабость! Как я и говорила: любая уступка — это начало конца. Нужно было держать их в страхе! Держать и после победы!

Николай повернулся к ней. Его лицо в свете лампы было жёстким.

— Я держал, Аликс. Я держал до последнего. И мы победили. Теперь страх должен смениться уважением. Страх не строит, он только ломает. Я хочу построить страну, которая пережила эту бойню, а не добить её очередным витком террора. Ты говоришь о слабости. А я говорю о силе. Силе, которой хватает не только на то, чтобы сломить сопротивление, но и на то, чтобы проявить милость и справедливость. Разве наш Господь не милостив?

Это был удар ниже пояса — апелляция к её собственной, глубокой религиозности. Александра замерла, её глаза расширились.

— Ты... ты сравниваешь себя с Господом?

— Нет. Но я пытаюсь следовать хотя бы малой толике Его примеру, — тихо сказал Николай. — Я был жесток, когда это было необходимо для выживания. Теперь необходимость изменилась. Теперь нужно исцелять. И я начну с тех, кто больше всего пострадал и больше всего заслужил — с солдат.

Он подошёл к ней, взял её холодные руки.

— Аликс, я нуждаюсь в тебе. Но не как в советчице, которая всегда говорит «жги и руби». Я нуждаюсь в тебе как в жене, которая поддержит меня в этом новом, может быть, самом трудном деле — деле мира и созидания. Помоги мне. Не как Иезавель, а как... как верный друг.

Она смотрела на него, и в её глазах шла борьба. Её вера в незыблемость и силу столкнулась с новой реальностью — реальностью победившего, но уставшего от крови мужа, который искал новый путь. И впервые за многие месяцы в её душе дала трещину та фанатичная уверенность. Она увидела в нём не инструмент Провидения, а человека. Уставшего, сомневающегося, но всё ещё борющегося.

— Я... я всегда с тобой, Ники, — наконец прошептала она. — Но я боюсь. Боюсь, что эта милость погубит нас.

— А я боюсь, что её отсутствие погубит Россию, — ответил он. — И нас вместе с ней. Давай попробуем иначе. Хотя бы попробуем.

Часть V: Брест-Литовск. 1 августа 1917 года. Предварительные переговоры.

Город, находящийся в глубоком тылу германского фронта, был негостеприимным местом для мирных переговоров. Русскую делегацию возглавлял не министр иностранных дел (тот был слишком либерален и ненадёжен в глазах царя), а твердый, осторожный сановник, бывший посол в Берлине, хорошо знавший немцев. Рядом с ним сидели военные эксперты из Ставки.