За столом напротив — представители кайзера и австрийского императора. Немцы держались с холодным, надменным достоинством, но в их глазах читалась усталость. Война на истощение била и по ним.

— Итак, господа, — начал немецкий председатель. — Мы признаём de facto линию фронта на Востоке по состоянию на 1 августа за основу для границы. Вопрос о контрибуции и торговых договорах...

— Вопрос о земле, — твёрдо перебил его русский глава делегации. — Мы настаиваем на официальном, юридическом признании перехода Восточной Галиции и Карпатской Руси под скипетр Его Императорского Величества. Без каких-либо оговорок о будущих плебисцитах.

Немцы переглянулись. Для Австро-Венгрии, разваливающейся на глазах, это было тяжёлой, но приемлемой потерей. Для Германии — несущественной уступкой.

— Это может быть рассмотрено. В обмен мы ожидаем гарантий о невмешательстве в польский вопрос и о беспрепятственном экспорте зерна и сырья из...

— Господа, — русский делегат позволил себе тонкую, ледяную улыбку. — Мы ведём переговоры о мире между Россией и Центральными державами. Это вопрос внутренней политики Российской империи.

Переговоры шли трудно, с торговлей, угрозами срыва, но они шли. Обе стороны смертельно устали от войны. Обе нуждались в передышке. В Петрограде и Берлине понимали: это не мир победителя с побеждённым. Это мир истощённых гигантов, которые договорились не добивать друг друга, чтобы не рухнуть самим.

В Царском Селе, получая шифрованные телеграммы из Бреста, Николай понимал: это только начало. Мир с внешним врагом будет заключён. Но мир внутри страны, мир с самим собой — это будет куда более сложная и долгая война. У него на столе лежал проект земельного указа, уже завизированный юристами, но ещё не подписанный. Рядом — доклад Иванова о готовящихся крестьянских волнениях. И письмо от Алексея, нарисовавшего новый рисунок: рыцарь снимал шлем, и из-под него выглядывало усталое, но доброе человеческое лицо.

Он взял перо. Впереди были тяжёлые решения. Реформа армии. Реформа землеустройства. Реформа управления. Борьба с нищетой и разрухой. Противостояние с аристократией, не желавшей уступать. Давление союзников, недовольных сепаратным миром. Но он был жив. Его семья была в безопасности. Империя устояла. А значит, был шанс. Шанс исправить хотя бы часть того, что было сломано. Шанс доказать, что железный царь может быть не только палачом, но и строителем. Он поставил подпись на указе. Первая ласточка. Первый шаг в мирную, неизвестную, пугающую эпоху.

Глава четырнадцатая: Отзвуки победы

Часть I: Петроград. Невский проспект. 10 августа 1917 года.

Известие о подписании предварительного мирного договора в Брест-Литовске достигло столицы 9 августа. И вновь, как и в мае, город взорвался – но на этот раз не ликованием победы, а глубочайшим, почти истерическим облегчением. ВОЙНЕ КОНЕЦ! – кричали газетные заголовки. Конец окопам, газовым атакам, бесконечным похоронкам. Конец голоду в тылу, оправданному военной необходимостью.

На Невском царила атмосфера карнавала, но карнавала странного, с примесью сюрреализма и горечи. Толпы людей – солдаты в поношенных шинелях, рабочие, студенты, дамы под зонтиками – смешались в едином потоке. Не было единых патриотических песен. Люди пели что попало: и «Боже, Царя храни», и разудалые частушки, и студенческие гимны. Летели в воздух не фуражки, а какие-то тряпки, бумажки. Кто-то плакал, обнимая незнакомцев. Кто-то просто стоял и тупо смотрел в пространство, как будто не веря, что кошмар длиной в три года действительно окончен.

Инженер-полковник Дмитрий Соколов, выйдя из здания Артиллерийского управления, где как раз обсуждали конверсию военных заводов, был сметён этой волной. Его толкали, хлопали по плечу совершенно незнакомые люди с криками: «Мир! Брат! Кончилось!». Воздух был густ от запаха дешёвого табака, пота и какого-то всеобщего нервного возбуждения.

– Слышали? Землю дадут! Всем, кто воевал! – кричал молоденький солдатик, качавшийся на плечах товарищей.

– А помещики-то как? Они отдадут? – слышался из толпы скептический, хриплый голос.

– Царь приказал! Царь-батюшка своё слово держит! Он немца сломал, теперь за нас, мужиков, взялся!

Соколов прислушивался. В этом стихийном ликовании были семена будущих бурь. Огромная, пробудившаяся сила – многомиллионная крестьянская армия – возвращалась домой с одним вопросом на устах: «Где земля?». И с оружием в руках. И рядом с радостными криками о «царе-батюшке» уже слышался другой, глухой ропот: А если не дадут… тогда мы сами….

На углу Садовой он увидел группу хорошо одетых господ и дам. Они не ликовали. Они стояли кучкой, с мрачными, недовольными лицами, наблюдая за толпой. Один, с окладистой седой бородой и в дорогом сюртуке, что-то горячо доказывал, жестикулируя:

– Это безумие! Мир с немцами, этими душителями свободы! И теперь ещё землю мужикам отдадут! Куда катится Россия? В какую азиатчину?

Это был голос старой, либеральной и консервативной одновременно, элиты. Для них мир, не доведённый до полного разгрома Германии, был предательством союзников и идеалов. А земельная реформа – прямым посягательством на священное право собственности. Они чувствовали, что почва уходит у них из-под ног, и этот карнавал плебса был для них похоронным маршем по их миру.

Соколов отвернулся и пошёл дальше. Ему нужно было на Путиловский. Там тоже кипели страсти, но иного рода. Мир означал конец выгодным военным заказам. Скоро начнутся сокращения. И обещанная земля для рабочих, не воевавших на фронте, была пустым звуком. «Вот оно, начало, – думал он, пробираясь сквозь толпу. – Все ждали мира как манны небесной. А он, как граната, выдернул чеку. Теперь жди взрыва».

Часть II: Особняк на Английской набережной. Собрание Совета объединённого дворянства. 12 августа.

Если на улице царила стихия, то здесь всё было чинно, благородно и смертельно опасно. Высокие залы с позолотой, портреты предков в рыцарских доспехах и придворных мундирах, тихий шелест фраков и бальных платьев. Собрались цвет титулованного дворянства, крупнейшие землевладельцы центральных губерний. Воздух был пропитан запахом старины, дорогих сигар и леденящего страха.

Председательствовал князь Алексей Щербатов, немолодой, но исполненный достоинства сановник, чьи предки служили ещё Алексею Михайловичу.

– Господа, мы собрались в час величайшей для Отечества опасности, – начал он, и его бархатный басок звучал трагически. – Враг у ворот? Нет. Враг разбит. Но победитель, увы, обернулся против тех, кто всегда был его опорой – против нас. Проект указа о принудительном отчуждении частновладельческих земель с последующей передачей её… бывшим солдатам. – Он произнёс это слово с нескрываемым презрением. – Это не реформа. Это грабёж. Узаконенный грабёж под соусом царской милости.

В зале поднялся негодующий гул.

– Это безумие! – крикнул граф Бобринский, краснолицый владелец полтавских чернозёмов. – Я получу какие-то бумажки от казны вместо моих земель? Да они через год обесценятся! А земля… земля – это навсегда! Это основа государства!

– Государство, – холодно возразил молодой, но уже лысеющий князь Львов (из другой ветви, не будущий премьер), – основано на законе и справедливости. Царь, даровав обещание, вынужден его исполнять. Иначе армия, которая ещё не разошлась, взбунтуется. Вопрос в том, как сделать это с наименьшими для нас потерями.

– С потерями? – взорвался Щербатов. – Наши потери недопустимы! Мы должны апеллировать к Государю! Напомнить ему о долге перед теми, кто веками служил престолу! Он окружён проходимцами вроде этого генерала-палача Иванова и либеральными юристами! Надо дойти до него!

– А если он не услышит? – тихо спросила пожилая графиня, фамилию которой боялись произносить вслух. – Он ведь изменился. Он… железный. Он не тот мягкий Ники.