Свечин, отдавший команду расстрельной команде, чувствовал, как у него во рту пересохло, а в душе что-то отмирает. Он делал то, что должен был делать офицер. Но он понимал, что такими методами можно заставить повиноваться, но нельзя заставить побеждать. Солдаты, смотревшие на казнь, стояли молча, опустив головы. В их молчании не было ни страха, ни одобрения. Была пустота. Та самая пустота, из которой рождается отчаяние.

Часть V: Александровский дворец. Кабинет Николая. Ночь на 18 февраля.

Николай получил сводки одновременно: о думской декларации, о расстреле на Путиловском заводе (семь человек убито, двадцать ранено, забастовка подавлена), о бунте и казнях в 17-м Сибирском полку. Они лежали перед ним на столе, три черных вестника. Казалось, весь мир, который он пытался скрепить железом, трещал по швам.

Рядом, в глубоком кресле, сидела Александра. Она не спала. Её лицо было бледным, но глаза горели странным, почти экстатическим огнем.

— Видишь, Ники? Видишь? Они поднимают голову. Все они: депутаты, рабочие, солдаты... они все против нас. Против Бога, против помазанника. Твоя мягкость, твои колебания в прошлом породили этих гидр. И теперь только огонь может их выжечь. Только железо.

— Огонь сжигает всё на своём пути, Аликс, — глухо ответил Николай. Он смотрел не на неё, а на карту. — И железо... оно холодное. От него замерзаешь изнутри. На Путиловском... они не были врагами. Они были измученными людьми. А теперь семеро убитых. Их семьи... что я скажу их детям? Что их отцы были «изменниками»?

— Они были изменниками! — воскликнула Александра, вскакивая. — Они подняли руку на государство в час смертельной опасности! Они играли на руку немцам! Ты должен смотреть на это как государь, а не как благотворитель! Вспомни свой сон! Они бы не пощадили тебя! Не пощадили Алексея!

В этот момент дверь тихо приоткрылась, и в кабинет, опираясь на палочку, вошел Алексей. Он был в ночной рубашке, бледный, с синяками под глазами. Его появление было так неожиданно, что оба умолкли.

— Папа́... мама́... я слышал, вы спорите, — тихо сказал он. — Опять из-за твоей железной работы?

Николай хотел сказать «нет», соврать, но не смог. Он кивнул.

— Из-за неё, сынок. Тяжелая работа.

— Мне сегодня... сегодня было больно, — сказал Алексей, подходя ближе. Его голос дрожал. — Опять колено. Доктор Боткин дал лекарство. Оно горькое. И от него в голове туман. И я подумал... а тебе, папа́, кто даёт лекарство от твоей боли? От боли быть железным?

Николай замер. Александр тоже смотрела на сына, и в её глазах мелькнуло что-то, похожее на ужас. Не физической боли, а прозрения.

— Мне... мне помогает мысль о вас, — с трудом выдавил Николай.

— Но мы же видим, что тебе тяжело, — настаивал Алексей. Его детская проницательность была неумолима. — И мы боимся, что лекарство... твоё железное лекарство... оно тебя убьет. Превратит в другого. И тогда... тогда тебя не будет. Настоящего. И нам будет не к кому прийти, когда страшно.

Он заплакал тихо, беззвучно, крупные слезы катились по его щекам.

— Я не хочу, чтобы ты исчез, папа́. Я хочу, чтобы ты остался. Даже если будет трудно. Даже если... если нам будет страшно. Но чтобы ты был.

Николай встал, подошел к сыну, опустился на колени и обнял его. Он чувствовал, как хрупкое тело мальчика дрожит. Он чувствовал, как его собственная железная маска дает глубокие трещины, и из них сочится боль, страх, любовь и бесконечная усталость.

— Я здесь, Алешенька. Я здесь. Я никуда не денусь.

Александра смотрела на них, и её фанатичная уверенность дрогнула. Она видела не государя и наследника, а отца и сына, двух хрупких людей, затерянных в чудовищной буре, которую они сами отчасти и вызвали. Её вера в силу дала трещину, потому что эта сила грозила уничтожить самое дорогое — человеческую суть её семьи.

В эту ночь Николай не подписал немедленный указ о роспуске Думы, как требовал Иванов. Он отложил его. Он приказал лишь арестовать самых активных депутатов (что и было исполнено наутро, вызвав новый взрыв негодования, но уже без крови). Он приказал расследовать обстоятельства расстрела на заводе, наказав капитана за превышение полномочий (формально). Он пытался найти баланс. Но баланса уже не было. Была пропасть.

С одной стороны — железная необходимость, диктуемая сном-предупреждением и логикой войны. С другой — живая, хрупкая плоть его семьи и его собственной души. И пропасть эта расширялась с каждым днем, с каждым новым приказом, с каждой каплей пролитой крови. Он стоял на краю. И страна стояла на краю вместе с ним. Оставалось только ждать, кто сделает первый шаг в бездну.

Глава девятая: Затишье перед бурей

Часть I: Ставка Верховного Главнокомандующего, Могилев. 15 мая 1917 года.

Весна пришла с опозданием. Распутица, превратившая дороги в бездонные топи коричневой жижи, только-только отступила, уступив место хлипкому солнцу и пронизывающему ветру с остатками зимнего холода. В штабном поезде императора, стоявшем на запасном пути у могилевского вокзала, царила атмосфера, которую невозможно было назвать ни спокойной, ни панической. Это была тишина грозового предчувствия, когда воздух сгущается и звенит в ушах.

Кабинет-вагон Николая был завален картами, испещренными стрелами, условными обозначениями, пометками. За столом, под зеленым абажуром лампы, склонились император, генерал Алексеев и начальник оперативного управления Ставки генерал Лукомский. Их лица, освещенные снизу, казались вырезанными из желтого воска. Запах крепкого чая, дешевого табака и пота не выветривался, несмотря на открытую форточку.

— Итак, последние сводки, — хриплым от бессонницы голосом начал Алексеев. Он водил указкой по огромной карте Юго-Западного фронта, раскинутой на столе. — Ударная группировка под командованием генерала Щербачёва сосредоточена на участке между Золочевом и Бродами. Тридцать восемь пехотных, двенадцать кавалерийских дивизий. Артиллерийская подготовка начнется 21 мая в 4 часа утра. Продолжительность — шесть часов. Главный удар — на Тарнополь.

— Позиции австрийцев? — спросил Николай коротко. Он был в простом кителе, без регалий, и выглядел на десять лет старше своего возраста. Глубокие морщины у рта, седина на висках, но глаза горели тем же лихорадочным, сосредоточенным огнем, что и в ночь после театра.

— Как и предполагалось, — ответил Лукомский. — После прошлогодних боев Брусилова оборона не восстановлена полностью. Окопы первой линии слабые, проволочные заграждения в ряде мест разрежены. Однако разведка отмечает присутствие свежих немецких частей на втором эшелоне. Дивизии с Западного фронта. Они ждут удара.

— Пусть ждут, — тихо сказал Николай. — Мы ударим так, что они не успеют опомниться. Снабжение?

— Критическое, — не скрывая, ответил Алексеев. — Дороги — наше проклятие. Грузовики вязнут, лошади выбиваются из сил. Боеприпасы к тяжелой артиллерии доставлены только на семьдесят процентов от плана. С продовольствием — перебои. Но... — он сделал паузу, — солдаты получили ваше обещание о земле. Оно передано по всем ротам. Это работает. Лучше, чем угрозы.

— Это не обещание, генерал. Это клятва, — поправил Николай. — И я её сдержу. Если мы победим. Если нет... — он не договорил. Все и так понимали: в случае провала никакие обещания уже ничего не будут значить. Революция или военная диктатура станут неизбежностью.

В кабинет вошел адъютант с телеграммой. Николай пробежал глазами. От генерала Иванова. Кратко: «В Петрограде спокойно. Дума парализована арестами ведущих депутатов. Контроль над прессой полный. Сообщения о подготовке наступления подготовлены, будут опубликованы в день начала операции. Желаю победы. Иванов».