— Желает победы наш железный жандарм, — беззвучно усмехнулся Николай, передавая телеграмму Алексееву. — Хоть кто-то верит.

— Он верит не в победу, Ваше Величество, — мрачно заметил Лукомский. — Он верит в силу. И для него наступление — лишь демонстрация этой силы.

— А для меня это — последний шанс, — сказал Николай, вставая и подходя к окну. За стеклом виднелись огни станции, силуэты солдат, копошащихся у вагонов. — Последний шанс всё исправить. Всё, что я делал эти месяцы... это было лишь подготовкой к одному удару. Который должен переломить ход войны. И ход истории. Если он не удастся... — он обернулся, и в его глазах стояла та самая тень из подвала, — тогда мой сон сбудется. Только ещё страшнее.

Часть II: Передовая. Окопы 8-й армии. 18 мая. Ночь перед артподготовкой.

Капитан Свечин стоял на бруствере своего наблюдательного пункта, втиснутого в склон холма. Внизу, в темноте, угадывалась нейтральная полоса, изрытая воронками и поросшая редкой, чахлой травой. Где-то там, в двухстах саженях, темнели силуэты австрийских окопов. Тишина была нервирующей, неестественной. Ни выстрелов, ни ракет. Затишье. То самое затишье, которое бывает перед адом.

В землянке за его спиной горела коптилка, освещая лица его офицеров: поручика Арсеньева, подпоручика Яновского, штабс-капитана Муравьева. Они молча курили, слушая, как снаружи доносятся приглушенные звуки: скрип повозок, шаги посыльных, лязг металла — последние приготовления.

— Ну что, господа, — наконец сказал Свечин, спускаясь вниз. — Завтра. Все всё понимают?

— Понимаем, — глухо ответил Муравьев, старый служака. — Шесть часов артподготовки. Потом — вперед. Захватить первые две линии. Закрепиться. Ждать развития.

— А потом? — спросил молодой Яновский. В его глазах читался страх, но не паника, а то самое сосредоточенное напряжение, которое бывает у спортсмена перед стартом. — Если прорвемся?

— Потом — гнать, — сказал Арсеньев, артиллерист. Его лицо было осунувшимся. — Пока не кончатся снаряды и силы. Пока не упадешь. Государь обещал землю. Значит, будем драться за неё. А то, что позади... — он махнул рукой в сторону тыла, — лучше об этом не думать.

Из темноты в землянку протиснулся унтер-офицер Захаров, тот самый, ветеран с тремя Георгиями.

— Господин капитан, разрешите обратиться.

— Говори, Захаров.

— Рота в сборе. Люди... настроены. Не скажу, что рвутся, но готовы. Передали им насчет земли. Многие поверили. Говорят: «Раз царь слово дал — значит, будет». Но... — он запнулся.

— Но что?

— Но боятся, господин капитан. Боятся страшно. Особенно те, кто после штрафной... после тех расстрелов. Боятся, что опять подведут. Что опять будут трупы ни за что.

Свечин вздохнул.

— Скажи им, Захаров, что завтра мы будем драться не за генералов, не за министров. Мы будем драться друг за друга. За того, кто слева, за того, кто справа. И за эту вонючую, грязную землю под нами, которую, может, и правда отдадут нашим семьям. А если подведут... — он хлопнул унтера по плечу, — то мы хоть умрем не как штрафники, а как солдаты. Иди.

Когда Захаров ушел, в землянке снова воцарилась тишина.

— Вы верите в это, капитан? — тихо спросил Яновский. — В землю? В победу?

Свечин долго смотрел на пламя коптилки.

— Я верю в то, что другого выхода у нас нет. Либо мы прорвемся завтра и дадим стране глоток воздуха, либо... либо всё, что было — и наша служба, и наши жизни — теряет всякий смысл. Я предпочитаю верить. Хотя бы завтра.

Он вышел из землянки и пошел по траншее. Солдаты сидели у брустверов, кто-то чистил винтовку, кто-то писал последнее письмо, кто-то просто смотрел в темноту широко раскрытыми глазами. Они были грязны, обовшивелы, измучены. Но в их молчании, в их сосредоточенных движениях он видел не ту пассивную покорность, что была раньше, а какое-то отчаянное, звериное решение. Они были загнаны в угол — войной, голодом, страхом перед тылом. И теперь у них был один путь — вперед. Может, к смерти. А может, к обещанной земле и славе.

Он подошел к одному из пулеметных гнезд. Там, у «Максима», сидели двое: молодой пулеметчик, бывший студент Петя, и пожилой, бородатый второй номер, которого все звали «Дед».

— Готовы, орлы? — спросил Свечин.

— Так точно, господин капитан, — бодро ответил Петя, но голос его дрожал. — Завтра австриякам покажем кузькину мать!

Дед молча кивнул, проверяя ленту. Потом поднял глаза на капитана. Его взгляд был спокоен и мудр.

— Ничего, капитан, — тихо сказал он. — Прошибем. Уж больно тихо им там, австриякам. Чуют, что гроза собирается. А мы им эту грозу на головы обрушим. Только бы снарядов хватило...

— Хватит, — соврал Свечин. — Будет вам и снарядов, и славы.

Он пошел дальше, к следующему участку. Ночь была холодной, звездной. Где-то вдали, на австрийской стороне, взвилась ракета, осветив на мгновение исковерканную землю ничейной полосы. Потом снова тишина. Последняя тишина перед бурей.

Часть III: Петроград, редакция «Правительственного вестника». 20 мая.

Типография на Садовой работала в авральном режиме. Грохот печатных машин стоял такой, что заглушал любые разговоры. В воздухе висела едкая взвесь типографской краски и пыли. Завтра, 21 мая, должен был выйти экстренный выпуск с текстом Высочайшего манифеста о начале «Великого Весеннего Наступления» и с первой победной реляцией (которая, как надеялись, уже поступит к утру).

Главный редактор, человек с лицом усталого чиновника, лично правил текст, присланный из Министерства внутренних дел. Он был написан сухим, казенным языком, но с пафосом: «...по воле Государя Императора, войска Юго-Западного фронта перешли в решительное наступление... сокрушительный удар по коварному врагу... героизм русского солдата... предвестие скорой победы...»

Редактор вздохнул. Он помнил подобные тексты 1914, 1915, 1916 годов. Чем кончились те «решительные наступления», он тоже помнил. Но теперь всё было иначе. Теперь за каждым словом в газете стояла железная воля министра Иванова. Малейшая ошибка, малейший намек на сомнение — и не только газета, но и он сам мог оказаться в подвале на Шпалерной. Он вычеркнул слишком пафосную фразу «неудержимый вал русской доблести» и написал вместо неё: «войска, воодушевленные Высочайшим вниманием, стремительно продвигаются вперед». Безопаснее.

В это время в дверь его кабинета постучали. Вошел невысокий, щеголеватый человек в пенсне — сотрудник охранного отделения, приставленный к редакции для «содействия».

— Николай Сергеевич, — сказал он вежливо, но в его тоне не было ни капли тепла. — Материал готов? Проверен на соответствие директивам?

— Готов, готов, — поспешно ответил редактор, протягивая гранки. — Всё как указано. Никаких вольностей.

Чиновник пробежал текст глазами, кивнул.

— Хорошо. Тираж — удвоенный. Чтобы к утру был во всех киосках, на всех заводах, в казармах. И подготовьте место на первой полосе для экстренного сообщения из Ставки. Оно поступит по прямому проводу. Как только придёт — сразу в печать, без задержки.

— Понял. Будет сделано.

Когда чиновник ушел, редактор опустился в кресло и вытер платком лоб. Он чувствовал себя не журналистом, а винтиком в гигантской пропагандистской машине. Его задача была не информировать, а создавать нужное настроение. Настроение победы, которого ещё не было. Но которое должно было вот-вот случиться. Или... или тогда, он думал с леденящим ужасом, на смену победным реляциям придут совсем другие приказы. И ему придется печатать и их. Оправдывая новую волну репрессий «происками внутренних врагов», сорвавших победу.

Часть IV: Позиции у деревни Подгайцы. 21 мая. 3:55 утра.

Капитан Свечин стоял на НП, не в силах оторвать взгляд от циферблата своих карманных часов. Стрелки ползли с невыносимой медленностью. Вокруг царила абсолютная, давящая тишина. Даже ветер стих. Казалось, сама природа затаила дыхание. Солдаты в траншеях замерли в ожидании, прильнув к брустверам, сжимая в белых от напряжения пальцах винтовки. Артиллерийские офицеры у орудий уже подняли руки, готовые дать сигнал.