— Политика? — Николай усмехнулся беззвучно. — Политика в том, чтобы накормить город. А слухи... слухи сеют те, кому выгодна паника. Те, кого мы тронули. — Он ткнул пальцем в папку с донесениями. — Вот, читайте. «Общество заводчиков» готовит кампанию в прессе. Они хотят представить меня душителем промышленности. Им нужен хаос, чтобы вернуть старые, жирные контракты.

Алексеев пробежал глазами по листку, и его лицо омрачилось.

— Это... опасно. Армия зависит от их заводов.

— Армия зависит от государства, — резко поправил Николай. — А государство сейчас — это я. И я найду способ заставить их работать. Если не за деньги, то за страх. Но это полбеды. Вот это — хуже. — Он перевернул страницу. — Контрразведка нащупала нить. Эсеры. Готовят покушение. Вероятно, на Трепова. Или на нового министра внутренних дел, как только его назначу.

Алексеев побледнел. Террор был кошмаром империи.

— Меры приняты?

— Климович ведет наружное наблюдение. Но я не хочу просто арестовать горстку боевиков. Я хочу выкорчевать всю сеть. И сделать это громко. Чтобы все поняли: террор будет наказываться не каторгой, а немедленной смертью. И не только для исполнителей. Для укрывателей, для пособников — тоже.

В его голосе прозвучала та самая железная нота, которая пугала министров. Алексеев кивнул, но в его глазах читалось беспокойство.

— Ваше Величество, это... очень жестко. Может вызвать обратную реакцию. Мучеников...

— Мучеников делают из тех, кого тайно судят и вешают. Я не буду создавать мучеников. Я создам пример. Публичный, быстрый и беспощадный. Военно-полевой суд за два дня. Приговор — к стенке. На следующий же день. И опубликовать во всех газетах. Без эмоций. Констатация факта: «Государственные преступники, покушавшиеся на жизнь сановника во время войны, расстреляны». Чтобы слово «эсер» ассоциировалось не с героизмом, а с пулей в затылок.

Николай встал, прошелся к окну. За стеклом моросил холодный январьский дождь, превращая Петроград в серо-черную акварель.

— Я ненавижу это, Михаил Васильевич. Всю эту грязь, кровь, необходимость думать, как палач. Но они не оставляют выбора. Они видят мою решимость и думают, что это блеф. Что я дрогну. Я должен показать, что не дрогну. Даже если... даже если мне придется каждый вечер отмывать эту кровь со своей души в молитве. Это мой крест.

Он обернулся.

— А теперь о другом. О союзниках. Мне нужна ваша помощь в составлении телеграммы королю Георгу и президенту Пуанкаре. Не дипломатическую ноту. Письмо от воина воину. Жесткое, прямое, с требованием конкретных обязательств по летнему наступлению. Они должны понять, что Россия не просит, а требует. Что если они хотят, чтобы мы держали фронт и оттягивали на себя силы, они должны заплатить за это не словами, а делом.

Часть IV: Царское Село. Кабинет. Поздний вечер. Переписка.

Николай остался на ночь в своем кабинете в Александровском дворце. На столе перед ним лежали черновики, написанные его быстрым, размашистым почерком. Рядом — словарь английских и французских военных терминов. Он писал сам. Без помощи министра иностранных дел, без витиеватых фраз придворных стилистов.

Черновик телеграммы королю Георгу V:

«Дорогой Джорджи,

Пишу тебе не как монарх монарху, а как главнокомандующий — главнокомандующему союзной армии. Положение серьёзное до крайности. Моя страна на пределе сил. Солдат в окопах нужно поддержать не только снарядами (которые, благодаря нашим совместным усилиям, теперь поступают лучше), но и надеждой. Надеждой на скорый и решительный конец этой бойни. Эту надежду может дать только общая, скоординированная, сокрушительная победа.

Русская армия готова нанести удар летом 1917 года. Но этот удар должен быть частью общего плана. Мне нужны твои гарантии, что британские силы предпримут решительное наступление на Западном фронте не позднее июня, сковав резервы немцев. Мне нужны конкретные цифры: количество дивизий, сроки, участок прорыва. Отбрось дипломатические условности. Пришли мне военный план, подписанный твоими генералами.

Понимаю трудности у Ипра и на Сомме. Но повторю: Россия не может нести основную тяжесть войны одна. Если союзники видят в нас лишь щит, то щит этот может дать трещину. И тогда волна хлынет на всех нас. Я делаю всё, что в человеческих силах, чтобы укрепить этот щит. Но мне нужна твоя железная воля, направленная в ту же сторону.

Давай договоримся, как договаривались наши адмиралы и генералы в более счастливые времена. Четко. Ясно. Без обиняков.

Твой кузен, который очень надеется на тебя,

Ники».

Черновик телеграммы президенту Раймону Пуанкаре:

«Господин президент,

Обращаюсь к Вам в час величайшего испытания для наших народов. Франция показала миру пример несгибаемого мужества под Верденом. Россия, верная союзу, отдала лучшую кровь своих сынов в Наревской операции и в боях у Барановичей, чтобы облегчить Ваше положение. Теперь настал момент для ответного, решающего жеста.

Я требую от правительства Франции и от генерала Нивеля твердых, письменных обязательств: широкомасштабное наступление французской армии должно начаться одновременно с русским, не позднее конца июня 1917 года. Координация через штабы должна быть ежедневной. Необходимо исключить ситуацию, когда русские дивизии будут истекать кровью впустую, не получая поддержки с Запада.

Я ввожу в своей стране чрезвычайные меры, чтобы мобилизовать все ресурсы для победы. Я ожидаю такой же мобилизации политической воли от наших союзников. Если Франция хочет не только выстоять, но и победить, она должна видеть в России не вспомогательную силу, а равноправного и решительного партнера по битве.

Прошу Вас передать генералу Нивелю: его план должен быть не амбициозной мечтой, а подробной, реализуемой операцией, и я жду её изложения для согласования.

С уважением и верой в наш общий триумф,

Николай».

Он откинулся на спинку кресла. Рука болела от непривычного напряжения. Он никогда не писал таких писем. Всегда были послы, министры, дипломатические формулы. Но сейчас он ломал и этот стереотип. Он был уверен: король и президент, получив такие прямые, почти дерзкие послания лично от него, будут ошеломлены. Но они не смогут их проигнорировать. В них был грубый, солдатский вызов: «Ты со мной или нет?»

Он позвонил. Вошёл дежурный флигель-адъютант.

— Эти телеграммы — зашифровать и передать по срочному каналу в Лондон и Париж. Лично в руки адресатам. Минуя МИД. Это приказ.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

— И еще. Попросите ко мне господина Трепова. Сейчас.

Пока ждал Трепова, Николай смотрел на карту Европы. Красные флажки русских армий, синие — союзников. Огромный фронт от Балтики до Черного моря. Он должен был заставить эту громоздкую машину дернуться летом одним, сокрушительным рывком. А для этого нужно было заставить работать каждую шестеренку, подавить любое сопротивление, переломить хребет бюрократии и запугать террористов. Он чувствовал себя канатоходцем над бездной. И под ним, в этой бездне, были не только враги, но и тени его прежнего «я», и страх в глазах сына, и молчаливое осуждение дочерей. Но назад пути не было. Только вперед. Сквозь пороховой дым покушений и чернила дипломатических сражений.

Глава шестая: Железо, Свинец, Бумага

Часть I: Петроград, ночь на 20 января 1917 года. Облава.

Туман, густой и желтоватый от фабричной копоти, окутал Петербургскую сторону. Узкие, кривые улицы вокруг Чкаловского проспекта погрузились в сонную, беспросветную мглу, нарушаемую лишь редкими керосиновыми фонарями, отбрасывающими круги грязного света на обледеневший булыжник. В этой мгле, бесшумно, как призраки, двигались тени. Не одиночные пьяницы или ночные барышни, а плотные, организованные группы. Солдаты в шинелях без погон, но с характерными выправкой и винтовками со штыками — гвардейцы Преображенского полка. С ними — люди в штатском, но с одинаково жесткими, непроницаемыми лицами агентов охранного отделения. Они окружали доходный дом №17 по Загородному переулку.