Он снял пенсне и протер глаза.

— Поймите, господа, логику. Царь сменил кожу. Он теперь не «хозяин земли русской», которому нужно договариваться с нами, промышленниками. Он — военный диктатор, который видит в нас источник проблем: и рабочих бунтующих, и цены растущие. Его цель — выжать из страны всё для победы. А после победы... он, возможно, вообще пересмотрит правила игры. В пользу казенщины, в пользу государственного контроля. Нас могут отодвинуть на обочину. Навсегда.

В наступившей тишине было слышно, как потрескивают поленья в камине.

— Что же делать? — спросил кто-то. — Подчиниться? Отдать награбленное?

— Подчиниться — значит признать свою вину и дать ему полный карт бланш на дальнейшие реквизиции, — сказал Рябушинский. — Нет. Нужно сопротивление. Легальное. Через Думу. Через прессу. Мы должны показать, что экономика — это сложный механизм, а не дойная корова. Что без нашей предприимчивости, без прибыли — не будет и снарядов. Мы должны апеллировать к разуму. К тем в правительстве, кто ещё не ослеплён этой... железной романтикой.

— А если разум не услышат? — тихо спросил молодой, щеголеватый фабрикант, поставщик обуви для армии. — Если они ответят силой? Арестами? У нас же тоже есть рычаги. Забастовка... приостановка производства...

— Это самоубийство, — резко оборвал его Путилов. — Рабочие нас ненавидят и так. Если мы остановим заводы, они взбунтуются против нас, а не против царя. А царь пришлет гвардию и расстреляет бунт, а заводы национализирует. Нет. Мы должны играть в их поле. Но играть умно. Затягивать выполнение требований. Создавать бумажную волокиту. Обращаться с жалобами в Сенат, в Госсовет. Показать, что мы — не мятежники, а законопослушные граждане, которые защищают законные интересы. Искать союзников... в армии. Среди тех генералов, кто понимает, что без нас им не выиграть войну.

Собрание продолжалось за полночь. Рождался план тихого, бюрократического саботажа — сопротивление не силе силой, а силы вязкостью системы. Они были готовы драться за свои капиталы зубами и когтями, используя законы, которые сами же помогали создавать. Это была другая война. Война клерков, счетоводов и юристов. Но не менее опасная для нового курса.

Часть II: Конспиративная квартира на Песках. Ночь.

Если особняк на Литейном тонул в тепле и свете, то эта квартира в доходном доме на окраине Петербургской стороны была погружена в холодный полумрак. Окна были завешены плотными одеялами, на столе горела одна керосиновая лампа, чадящая и коптящая. В воздухе пахло дешевым табаком, влажным камнем и безысходностью.

Здесь собралось человек шесть. Это были не буржуа. Это были те, кого новая власть уже тронула железной рукой или грозилась тронуть. Двое — рабочие с Путиловского, чьих товарищей арестовали. Один — студент-технолог, связанный с эсерами. Еще двое — солдаты из расформированного запасного полка, ожидающие отправки на фронт, но уже успевшие вкусить «новой дисциплины». И шестой — человек в очках, с бесцветным лицом мелкого чиновника, но с горящими фанатичным огнем глазами. Его звали Иван, и он представлял боевую организацию партии социалистов-революционеров (эсеров).

— Товарищи, — начал Иван, его голос был тихим, но пронзительным, как шило. — Терпению конец. Царь-кровопийца показал свое настоящее лицо. Он не «батюшка», не «добрый Ники». Он — палач. Он душит голодом Петроград, чтобы кормить свою гвардию. Он арестовывает лучших из нас. Он гонит солдат, как скот, на убой. И он делает это под лозунгом «порядка» и «победы». Какой порядок? Порядок виселиц! Какая победа? Победа помещиков и фабрикантов над народом!

Рабочий, коренастый, с руками, покрытыми старыми ожогами, мрачно кивнул.

— Верно. На заводе — как на кладбище. Работаем, но молчим. А молчание это — страшное. Скоро рванет.

— Не должно рвануть само! — страстно возразил Иван. — Мы должны направить гнев народа! Мы должны показать, что этот «железный царь» — бумажный тигр! Что его можно тронуть! Что его власть не от Бога, а от штыков. И штыки можно повернуть против него!

Солдат, молодой, с испитым лицом, неуверенно спросил:

— Как? Он же гвардию ввел. Они стрелять будут.

— Гвардия — тоже люди. Из крестьян. У них братья и отцы гибнут на фронте. Их нужно агитировать! Но сначала — нужен акт. Акция, которая встряхнет всех. Которая покажет: сопротивление возможно.

Он помолчал, обводя присутствующих взглядом.

— Цель — новый министр внутренних дел. Его ещё не назначили, но он будет. И он будет палачом, хуже Протопопова. Или... — Иван сделал паузу для драматизма, — или сам Трепов. Диктатор по продовольствию. Он уже вешает и расстреливает. Убрать его — значит посеять панику в правительстве. Показать, что и самые охраняемые не защищены.

Студент, бледный, с нервным тиком, заговорил:

— Это террор. Индивидуальный террор. Партия всегда...

— Партия всегда использовала террор как оружие против тирании! — перебил Иван. — Вспомните Плеве, великого князя Сергея! Сейчас время не для дискуссий, а для действия. У нас есть информация. Трепов каждую среду ездит из Смольного института (где разместился его комитет) в Зимний на доклад. Маршрут известен. Охрана — несколько конных жандармов. Мы можем устроить закладку бомбы на Моховой или покушение из толпы.

— А если пострадают посторонние? — тихо спросил второй рабочий.

— В революционной борьбе нет посторонних! — горячо произнес Иван. — Каждая жертва режима — на его совести. Наша задача — свалить режим. Любой ценой. Кто готов?

В комнате повисло тяжелое молчание. Идея убийства висела в воздухе, тяжелая и кровавая. Солдаты переглянулись. Они привыкли к смерти на фронте, но это было иное. Рабочий с ожогами мрачно кивнул.

— За Петрова и Климова. Я готов помочь. Но сам стрелять не буду. У меня семья.

— Достаточно. Нужны наблюдатели, связисты. — Иван посмотрел на солдат. — А вы? Ваш полк расформировывают. Вас отправят в штрафную роту на верную смерть. Или вы можете ударить по тем, кто вас туда посылает.

Молодой солдат сжал кулаки. В его глазах вспыхнула отчаянная решимость обреченного.

— Я... я согласен. Дайте винтовку.

Заговор родился. Он был мал, слаб, почти обречен на провал. Но он был искрой, которую боевик-эсер пытался забросить в бочку с порохом народного гнева. И он не подозревал, что у новой власти уже есть свои уши и глаза, которые, возможно, уже прислушиваются к шорохам в этой конспиративной квартире.

Часть III: Кабинет Николая в Зимнем. 16 января. День.

Кабинет императора превратился в штаб. На столе, рядом с традиционными чернильными приборами и семейными фотографиями, теперь лежали карты с дислокацией гвардейских полков, сводки от Климовича о настроениях, доклады Трепова о продовольствии. И папка с грифом «Совершенно секретно. Лично Его Величеству». В ней были первые расшифрованные телеграммы, перехваченные контрразведкой. В том числе — тревожные донесения о растущем недовольстве среди промышленников и о слухах о готовящемся покушении на высокопоставленного чиновника.

Николай просматривал их с тем же ледяным вниманием, с каким изучал сводки с фронта. Его лицо было непроницаемо. Внутри же бушевала буря. Часть его, прежняя, ужасалась: «Заговор? Покушение? В разгар войны?». Другая часть, новая, железная, холодно анализировала: «Слабое место. Угроза. Нужны превентивные меры».

Вошел генерал Алексеев, выглядевший еще более усталым, но с новым, твердым блеском в глазах.

— Ваше Величество, Преображенский полк прибыл и размещен в казармах на Обводном канале. Семеновцы и измайловцы будут к концу недели. Командование гарнизоном принял генерал Гурко. Он докладывает: город спокоен, но напряжение растет. Очереди за хлебом стали меньше, но... — Алексеев запнулся.

— Но что, генерал?

— Но ходят слухи, что хлеб этот — последний. Что скоро начнется настоящий голод. И что это... дело рук правительства. Сознательная политика.