– Нет, сынок. Пётр ломал, чтобы догнать Европу. Я… я ломаю, чтобы не развалилось то, что есть. Чтобы страна, пережившая такую войну, не рассыпалась в прах, когда солдаты вернутся домой с пустыми руками.

– А они вернутся не с пустыми? Ты же дал слово.

– Слово я дал. И исполню. Но, Алешенька, одно дело – дать слово. Другое – заставить других это слово выполнить. Помещики не хотят отдавать землю. Чиновники тянут время. А солдаты ждут. И звереют. – Он посмотрел на сына. – Ты спрашивал, осталось ли во мне что-то от того папы, которым был раньше. Так вот. Тот папа не смог бы этого сделать. Он бы испугался, стал бы искать компромисс, уговаривать, уступать. И в итоге все бы остались недовольны, а земля так и не перешла бы к тем, кто её заслужил. Этот… этот железный папа может. Но ему за это приходится платить. Ненавистью одних. Страхом других. И вечными сомнениями – правильно ли он поступает.

Алексей слушал внимательно, его умный, взрослый взгляд не отрывался от лица отца.

– А тебе не кажется, папа́, что иногда… иногда лучше уговаривать? Чтобы не было ненависти?

– Иногда – да. Но сейчас время не для уговоров. Сейчас время, чтобы показать: слово царя – закон. Что сила, которая победила врага снаружи, победит и сопротивление внутри. И только после этого… после этого можно будет снова говорить об уговорах. О милости. Как я сделал с теми депутатами, которых не расстрелял, а сослал.

Он погладил сына по голове.

– Когда-нибудь, Алексей, тебе, возможно, придётся править. Запомни этот урок. Есть время для железа. И есть время для бархата. Главное – не перепутать. И не полюбить железо ради самого железа. Оно – только инструмент. Тяжёлый, неудобный, но иногда единственный.

– А как узнать, какое время сейчас? – спросил Алексей.

– По снам, сынок, – тихо, с горькой усмешкой ответил Николай. – По тем снам, что тебя преследуют. Мои сны говорили мне, что будет, если я проявлю слабость. Теперь… теперь я вижу другие сны. О том, что будет, если я проявлю слишком много жестокости. И пытаюсь найти путь между ними. Очень узкий путь.

В эту минуту в кабинет вошла Александра. Она услышала последние слова. Её лицо, обычно строгое, смягчилось. Она видела, как муж говорит с сыном не как государь с наследником, а как отец, пытающийся передать горький, выстраданный опыт.

– Ужин готов, – просто сказала она. – Иди, Алексис. А с тобой, Ники, мне нужно поговорить.

Когда Алексей ушёл, она подошла к окну.

– Ты говорил с Щербатовым. Он здесь, во дворце. Ждёт в синей гостиной. Просит ещё одной, частной аудиенции. Без свидетелей.

– Зачем? Чтобы ещё раз попытаться меня отговорить?

– Нет. Я думаю, чтобы сдаться. Но на своих условиях. Услышь его, Ники. Ты показал силу. Теперь покажи мудрость. Дай им хоть какую-то возможность сохранить лицо. Им и… нам. Чтобы завтра они не стали нашими врагами в открытую.

Николай взглянул на неё. Она, всегда призывавшая к бескомпромиссной жёсткости, теперь говорила о мудрости и уступках. Война кончилась. И она, как и он, искала новые ориентиры.

– Хорошо, – кивнул он. – Я выслушаю. Но указ будет подписан завтра. Это неизменно.

Он вышел из комнаты сына, где пахло книгами и лекарствами, и направился в парадные залы, где его ждал князь, олицетворение старого мира, который нужно было не сломать полностью, а перестроить. И где-то за стенами дворца, по бескрайним дорогам империи, бродили вооружённые люди в шинелях, ждущие исполнения царского слова. Впереди была ночь переговоров, а за ней – утро, когда на стол ляжет указ, меняющий судьбу миллионов. Первый шаг в новую, неизведанную эпоху мира, полную своих тревог, борьбы и надежд.

Глава пятнадцатая: Первая борозда

Часть I: Село Большие Ветки, Тамбовская губерния. 1 сентября 1917 года.

Высочайший Манифест «О наделении землёю воинов, вернувшихся с поля брани» был обнародован 25 августа и теперь, спустя неделю, его текст, отпечатанный на серой дешёвой бумаге, висел на заборе волостного правления под стеклом, чтобы дождь не смыл. Вокруг него с утра до вечера толпились мужики. Многие были неграмотны, и зачитывал текст вслух бывший фельдфебель, вернувшийся без ноги, — Ермолай. Он тыкал обструганной палкой в строчки, а толпа слушала, затаив дыхание.

«…В ознаменование великой победы и в исполнение Нашего Царского Слова… все нижние чины, прослужившие на фронте не менее года… а также семьи павших… имеют право на земельный надел из расчёта от одной до пяти десятин на душу… Земли отчуждаются из частновладельческих, удельных, казённых и монастырских фондов с предоставлением владельцам справедливой денежной компенсации по оценке Земельных Комитетов…»

— Слышите? От одной до пяти! — кричал Ермолай, и глаза у него горели. — Не бумажки, земля! Наша!

— А как же «справедливая компенсация»? — хмуро спросил старик в выцветшей поддёвке, местный кулак, сдававший в аренду свои излишки. — Значит, Митрофан-то Сергеевич, помещик, свои пять тысяч десятин за деньги отдаст? Он что, с ума сойдёт?

— По закону должен! — парировал Ермолай. — Царь приказал! Земельные комитеты оценят, казна заплатит!

— Казна… — усмехнулся старик. — У казны денег-то хватит? Война кончилась, печатный станок, поди, устал. Бумажки одни будут.

В толпе поднялся ропот. Сомнения были сильны. Но были и те, кто уже не хотел ждать. Среди них — двое братьев, недавно демобилизованных, Антон и Федот. Они стояли с краю, слушали, а потом отошли в сторону.

— Чего ждать-то? — прошептал младший, Федот, горячий парень с шрамом на щеке. — Комитеты, оценка… Это до зимы протянут. А у нас дома — мать, три сестрёнки, рты разинули. И земля под боком — Воронцовская дача, запущена, барский дом пустой, Митрофан Сергеевич ещё весной в Питер смылся.

— Самовольничать не надо, — осторожно сказал Антон, старший, более рассудительный. — Закон есть. Подождём.

— Закон… — Федот плюнул. — Закон — это царево слово. А слово — землю дать. Вот я и пойду её пахать. На Воронцовском бугре. Кто со мной?

Нашлось ещё пятеро таких же отчаянных. На следующий день, на рассвете, они вывели на Воронцовскую пустошь своих кляч, захватив сохи. Никто их не остановил. Приказчик, оставленный помещиком, сбежал при первых же слухах. Они вспахали первую, кривую борозду на краю поля. Это был не бунт, не погром. Это был тихий, упрямый акт: «Земля царём дана. Мы её берём».

Но уже к вечеру в село прискакал урядник с двумя стражниками. Он потребовал «нарушителей спокойствия и собственности» к себе. Братьев и их товарищей арестовали. Ермолай, бывший фельдфебель, пытался вступиться: По какому праву? Царь землю дал!. Урядник, красный от злости, ткнул ему в грудь нагайкой: Царь дал, а порядок указал! Без решения комитета — самовольство! Разойдись!.

Конфликт был не между царём и мужиками, а между царским словом и косной, медлительной государственной машиной, которую ещё предстояло повернуть в нужном направлении. И в этой щели между словом и делом рождались первые ростки будущей смуты.

Часть II: Лондон, Даунинг-стрит, 10. 3 сентября.

Кабинет премьер-министра Великобритании Дэвида Ллойд Джорджа был заполнен дымом дорогих сигар и атмосферой холодной ярости. За столом, кроме самого премьера, сидели министр иностранных дел Артур Бальфур и начальник имперского Генштаба.

— Предательство! — гремел Ллойд Джордж, швыряя на стол очередную телеграмму из Петрограда. — Чистейшей воды предательство! Мы вынесли на своих плечах основную тяжесть войны на Западе, пока Россия терпела поражение за поражением! И вот, когда мы наконец сковали силы немцев, русские заключают сепаратный мир! Они бросают нас на произвол судьбы!

— Это не совсем сепаратный мир, премьер-министр, — осторожно заметил Бальфур. — Они сохраняют состояние войны с Германией, но… де-факто прекращают боевые действия. И аннексируют Галицию. Они вышли из войны, получив территориальные приобретения.