Беляев побледнел, но кивнул:

— Слушаюсь.

— Князь Голицын, — наконец Николай посмотрел на председателя правительства.

— Ваше Величество... — старик был в полуобморочном состоянии.

— Ваша задача — обеспечить видимость нормальной работы правительства для Думы и прессы. Никаких инициатив. Никаких заявлений без моего одобрения. Ваш кабинет — технический исполнитель. Все решения отныне будут приниматься здесь, в этом кругу, под моим руководством. Вы согласны?

Это был риторический вопрос. Голицын мог только беспомощно кивнуть.

Николай откинулся на спинку стула, обвел всех ледяным взглядом.

— Я повторю для всех. Вчера закончилась одна эпоха. Сегодня начинается другая. Я больше не буду просить. Я буду приказывать. Я больше не буду терпеть саботаж, бездарность и трусость. Цена ошибки или предательства теперь — не отставка, а тюрьма или виселица. Мы ведем войну на два фронта: с внешним врагом и с внутренним хаосом. В такой войне место только для решительных и преданных. У кого есть сомнения в своей способности работать в новых условиях — прошу подать прошение об отставке сегодня. Завтра будет поздно.

Он встал. Все вскочили следом.

— Генерал Алексеев, генерал Трепов, генерал Климович — останьтесь. Остальные — приступить к исполнению. Доклады о начале операций — мне лично, каждый вечер. Свободны.

Министры, потрясенные, почти не глядя друг на друга, стали покидать зал. На их лицах читался шок, страх, а у некоторых — проблески странного, почти животного облегчения. Наконец-то появился хозяин. Жестокий, непредсказуемый, но хозяин.

Когда за тяжелой дверью замерли шаги, в зале остались четверо. Николай снова сел, скинул маску абсолютной уверенности, и на его лице проступила усталость.

— Теперь — детали, — сказал он троим оставшимся. — Алексеев, план по гвардии. Как быстро сможем перебросить?

— Две недели, если отдать приоритет эшелонам, — немедленно ответил Алексеев, оживившись. — Но это ослабит участок фронта...

— Рискнем. Климович, список на аресты. Кто в топе?

Климович достал из портфеля аккуратный список.

— Руководители Петроградского комитета большевиков, эсеров-максималистов, анархисты с Выборгской стороны. Около пятидесяти человек. Но, Ваше Величество, арест парламентариев из левых фракций Думы... может вызвать скандал.

— Пока не трогать. Но взять под негласный надзор. Если шевельнутся — тогда и их. Трепов, ваши первые шаги?

— Реквизиция всех частных запасов зерна на крупных складах Петрограда, — отчеканил Трепов. — Под вооруженной охраной. Одновременно — проверка всех железнодорожных узлов на предмет «залежавшихся» вагонов. Расстрел пары крупных спекулянтов для примера. Новость об этом разойдется быстрее телеграфа.

Николай кивнул. В его глазах не было одобрения, лишь холодное удовлетворение, что механизм начал работать.

— Хорошо. Действуйте. Отчитывайтесь мне лично, минуя всех. Помните: от скорости и жесткости наших первых шагов зависит, будет ли в городе революция или нет. Я даю вам карт-бланш. Но и спрос будет по всей строгости.

Они ушли, и Николай остался один в огромном, молчаливом Малахитовом зале. Солнечный луч, пробившийся сквозь высокое окно, упал на зеленую гладь колонны, заставив её на мгновение вспыхнуть изнутри диким, красивым огнем. Он смотрел на этот луч. Всего час назад здесь сидели люди, которые правили Империей. Теперь они были пешками на его доске. Он только что сломал несколько жизней и карьер. И это был только первый день.

«Господи, прости меня, — пронеслось в голове. — И дай сил не согнуться под тяжестью этого креста. Или сделай так, чтобы я мог нести его, не становясь чудовищем».

Он позвонил в колокольчик. Вошёл дежурный флигель-адъютант.

— Приготовить автомобиль. Через час я еду в Царское Село. И... передать в канцелярию: сегодня же издать указ о строжайшей экономии во всех императорских дворцах. Меню, отопление, расходы — сократить вдвое. Пусть опубликуют в газетах.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

Машина мчалась по заснеженному шоссе в Царское Село. Николай смотрел в окно на мелькающие дома, на обледенелые поля. Впереди его ждала встреча с детьми, с обычной жизнью, которая уже никогда не будет прежней. Позади оставался Петроград, в который вот-вот должны были прийти первые аресты, первые реквизиции, первые выстрелы, отданные по его приказу. Он закрыл глаза, пытаясь представить не подвал, а будущее. Будущее, которое он должен был выковать из огня, крови и собственной сломанной души. Первые жесткие шаги были сделаны. Обратного пути не было.

Глава третья: Первая кровь и первые шепоты

Часть I: Петроград, Выборгская сторона. 6 января 1917 года. Утро.

Туман висел над заснеженными крышами Выборгской стороны, смешиваясь с густым, едким дымом из фабричных труб Путиловского завода. Воздух был пропитан запахом угля, металлической стружки, человеческого пота и вечного, неистребимого запаха дешевой капусты и кипяченого белья — запахом городской бедности.

Инженер-полковник Дмитрий Соколов, в протертой на локтях шинели и офицерской фуражке с выцветшим кокардой, пробирался по обледенелому тротуару к проходной. Его лицо, иссеченное мелкими морщинами от постоянного напряжения, было серым от усталости. Он провел ночь у доменной печи номер три, пытаясь с бригадой таких же изможденных рабочих залатать трещину в кожухе. Сделали. Чудом. Материалов не хватало, квалифицированных рук — тоже. Всё держалось на «авось» и на том самом русском «навыке», что рождается от отчаяния.

Он уже слышал смутный, нарастающий гул, еще не доходя до ворот. Это был не привычный грохот цехов, а что-то иное — тревожное, живое. У проходной толпились рабочие в засаленных ватниках и шапках-ушанках. Они не шли внутрь, а стояли кучками, о чем-то возбужденно говоря. Лица были хмурыми, глаза блестели от гнева или страха.

— В чем дело? — спросил Соколов у старосты слесарного цеха, здоровенного мужика с умными, уставшими глазами, которого все звали просто «дядя Миша».

— Дело, Дмитрий Иванович, в том, что ночью приходили, — хрипло ответил дядя Миша, отводя инженера в сторону. — Жандармы. И солдаты с винтовками, не наши, заводские, а какие-то другие... злые.

— Кого?

— Забирали. Агитаторов. Петрова с литейного, того, что речи на митингах толкал. Климова, токаря. Еще пятерых с ночной смены. Забрали и увезли. И говорят: Разойдись, работать. А как работать, когда людей вон как скот, по-ночному...

Соколов почувствовал, как в животе похолодело. Он знал и Петрова, и Климова. Первый — горячий, несдержанный, вечно недовольный. Второй — тихий, вдумчивый, читал какую-то запрещенную литературу. Оба — хорошие специалисты. И оба — болтуны. Но чтобы так, ночью...

— За что конкретно?

— Кто их знает. Сказали — за подрывную деятельность против воюющей державы. По доносу, поди. Крыс везде хватает.

В этот момент к проходной подкатил черный, похожий на гробик, автомобиль «Руссо-Балт». Из него вышел невысокий, щеголеватый офицер в форме Отдельного корпуса жандармов. За ним — два унтера с наганами на поясе. Офицер, молодой, с холеным лицом и надменным выражением губ, подошел к толпе. Гул стих.

— Внимание, рабочие! — голос у него был звонкий, картавый, привыкший командовать. — По личному распоряжению Его Императорского Величества на заводах введен особый режим. Все собрания, митинги, распространение неподцензурных листков строжайше запрещены. Задержанные вчера лица находятся под следствием. Работа должна продолжаться без перебоев. Производительность — ваш долг перед фронтом. Саботаж или подстрекательство к забастовке будут караться по законам военного времени. То есть — расстрелом. Понятно?

Толпа молчала. Это было тяжелое, злое молчание. Люди смотрели не на офицера, а куда-то сквозь него, сжимая кулаки в карманах.