— Я спросил: понятно?!

— Понятно, — глухо пробурчал кто-то с задних рядов.

— Отлично. На рабочие места. Немедленно.

Офицер развернулся и уехал тем же черным автомобилем. Толпа медленно, нехотя, стала расходиться по цехам. Дядя Миша, проводя рукой по лицу, прошептал Соколову:

— Видал? По личному распоряжению Его Величества. Значит, царь-то наш... вовсе не добренький. Прямо как дед его, вешатель. Дошли, видно, до него слухи, что у нас тут неспокойно.

— Не дошли, а доехали, — мрачно сказал Соколов. — Но, дядя Миша, война-то... ей действительно нужны снаряды. Нельзя бастовать сейчас.

— А кто говорит о бастовке? — старик посмотрел на него с горькой усмешкой. — Работать будем. Молча. А вот что в головах после такого посещения заварится... это, барин, ты учти. Ненависть — она тихая бывает. И копить ее можно долго. А потом — раз, и взрыв.

Соколов пошел в свой цех. Обычный грохот, лязг, крики бригадиров — всё было на месте. Но в воздухе висело что-то новое. Страх. И под ним — глухое, бурлящее возмущение. Он видел, как люди переглядывались, не разговаривая. Как сжимались челюсти, когда мимо проходил мастер или инженер из «белой кости». Всё было при себе. Всё — внутри. Это было, пожалуй, страшнее открытого бунта.

Часть II: Особняк на Мойке. Вечер того же дня.

Особняк князя Феликса Юсупова был одним из островков той старой, блистательной жизни, которая, казалось, должна была исчезнуть с началом войны, но лишь притихла, ушла вглубь. Здесь пахло воском, старыми книгами, дорогим табаком и французскими духами. В небольшой, изысканно обставленной курительной комнате, стены которой были обиты темно-коричневым тисненым кожаном, собралось человек пять.

Князь Феликс, в щегольском шевиотовом костюме, небрежно развалился в кресле, попыхивая сигарой. Рядом сидел его приятель, великий князь Дмитрий Павлович, высокий, красивый, с усталым и циничным выражением лица. За столом, наливая себе коньяк, был молодой, но уже лысеющий депутат Государственной Думы от кадетской партии, Николай фон Эссен (вымышленный персонаж, представляющий либеральную оппозицию). Тут же был англичанин, военный атташе сэр Бьюкенен, внимательно слушавший, и пожилой граф Шереметев, видный сановник и столп аристократии.

— Итак, господа, — начал Юсупов, выпуская колечко дыма, — можно констатировать: наш милый, застенчивый Ники окончательно сошел с ума. Или нашёл в себе нечто, что страшнее сумасшествия — волю.

— Волю? — фыркнул великий князь Дмитрий. — Я бы назвал это истерикой. После всего этого... дела с Григорием, после давления Думы, после военных неудач. Он просто впал в панику и решил играть в Ивана Грозного.

— Играет весьма убедительно, — мрачно заметил фон Эссен, отпивая коньяк. — Сегодня в Таврическом — форменный переполох. Аресты по всему городу, причем без санкции прокурора, по какому-то «высочайшему повелению». Голицын, когда его пытали вопросами, только разводил руками и бормотал что-то о «чрезвычайных полномочиях военного времени». Протопопов выброшен как отработанная шестеренка. Введена гвардия. Назначен какой-то диктатор по продовольствию — Трепов, который уже начал с реквизиций. Это не игра, господа. Это государственный переворот сверху.

— И направлен он, заметьте, не только против черни, — вставил граф Шереметев своим глуховатым, размеренным баском. — Он направлен против нас. Против Думы, против «министра общественного доверия», против всего, что хоть как-то ограничивает самодержавие. Он сворачивает даже те жалкие уступки, что были даны в 1905-м. Он возвращает нас к временам Николая Палкина.

— Может, и правильно, — неожиданно сказал Юсупов. Все посмотрели на него. — Может, России и нужна сейчас твердая рука. Вся эта болтовня в Думе... к чему она привела? К брожению. К хаосу. Солдату в окопе всё равно, кто там, кадеты или октябристы. Ему нужен хлеб, патроны и вера, что его жертва не напрасна. Если царь сможет это дать, сменив мягкость на жесткость... кто знает?

— Ты серьезно, Феликс? — удивленно поднял брови Дмитрий Павлович. — После всего, что было? После того как мы... — он запнулся, но все поняли: после убийства Распутина, в котором оба были замешаны.

— Особенно после этого, — тихо сказал Юсупов. Его красивое лицо стало жестким. — Мы убрали «старца», думая, что убираем тень, которая позорит трон. Но, кажется, мы разбудили самого спящего льва. И теперь этот лев рыщет по своему зверинцу, ища, кого бы сожрать первым. И у него уже есть список. И я не уверен, что наших фамилий в нем нет.

В комнате повисла тягостная пауза.

— Мой источник в Генштабе, — заговорил фон Эссен, — сообщает, что это только начало. Царь лично работает над планом летнего наступления. Он выбивает у союзников гарантии. Он хочет победы. Любой ценой.

— И какова цена? — спросил сэр Бьюкенен на беглом, но грамматически безупречном русском. — Цена, которую заплатит народ? Эти аресты, военное положение... это пороховая бочка. Вы можете подавить бунт, расстреляв сотню. Но что, если бунтующих будут тысячи? Десятки тысяч? Войска, на которые вы надеетесь, состоят из крестьян в шинелях. Они на стороне народа.

— Пока не введена гвардия, — парировал Юсупов. — А она вводится. И гвардия — это особый мир. Это преданность не идее, а штандарту, мундиру, фигуре монарха. Они будут стрелять, если прикажут.

— До определенного предела, — покачал головой англичанин. — Я наблюдал за вашей страной много лет. В ней есть предел терпения для всех. Даже для гвардии.

Раздался легкий стук, и в комнату вошел старый камердинер.

— Князь, к вам господин Родзянко.

— Михаил Владимирович? Отлично, просите.

Через мгновение в комнату, заполняя её своим могучим телосложением и громоподобным баритоном, вкатился председатель Государственной Думы Михаил Родзянко. Его лицо было багровым от волнения.

— Вы уже слышали? Только что пришли новости! Из Царского!

— Что случилось?

— Царь издал указ! Об экономии в императорских дворцах! Сокращение расходов наполовину! И опубликовано будет во всех газетах! Вы понимаете? Он играет в народного царя! Одной рукой душит арестами, другой — бросает кость голодной толпе! Это... это циничный, но гениальный ход!

Юсупов задумчиво постучал пеплом от сигары о край пепельницы.

— Не циничный, Михаил Владимирович. Стратегический. Он показывает: двор разделяет лишения народа. А те, кто бунтует, — враги не только царю, но и самой войне, самому выживанию. Он раскалывает общество. Умно. Очень умно для нашего Ники.

— Что же нам делать? — спросил фон Эссен. — Ждать, пока он задавит и Думу?

— Пока — наблюдать, — решительно сказал Родзянко. — И собирать информацию. Сила Думы — в слове, в общественном мнении. Если он перегнет палку, если кровь польется рекой... тогда наше слово станет оружием. А пока... господа, я, кажется, присоединюсь к вашему коньяку. Заполировать эту горечь.

Они выпили. Но горечь не ушла. В особняке на Мойке, как и в цехах Путиловского завода, воцарилась тягостная, выжидательная тишина. Все чувствовали: земля уходит из-под ног. Старые правила игры более не действовали. Наступила эпоха железного импровизатора на троне.

Часть III: Позиционный фронт. Северо-Западный театр. 7 января 1917 года.

Здесь не было тумана. Здесь был леденящий, пронизывающий до костей ветер, гулявший по изрытому воронками, заснеженному полю. Окоп, если его можно было так назвать, был скорее канавой, наполовину заваленной слежавшимся снегом и грязью. Бруствер укреплен мешками с песком, почерневшими от сырости. Воздух пах мерзлой землей, дегтем, махоркой и тем сладковато-трупным запахом, который всегда витал неподалеку от линии фронта.

Солдаты, завернутые в все, что только можно было найти, — шинели, платки, поверх — мешки, — сидели на корточках, грея синие руки над жалкой коптилкой из консервной банки. Они молчали. Разговаривать было не о чем. Тем более что накануне в полк приехал новый командир — полковник Генерального штаба, сухой, как щепка, человек с моноклем и неприязненным взглядом. Он собрал офицеров, а те потом донесли приказ до солдат.