— Я не знаю, — тихо призналась она. — Я знаю только, что если ты умрешь сейчас, то всё было зря. Умри потом, после победы. Но сейчас... сейчас ты должен выжить. Хотя бы как человек. Хотя бы для нас.

Он отвернулся, сжав кулаки. Его трясло от бессилия. Он стоял на капитанском мостике тонущего корабля, отдавая команды, которые, как он надеялся, могли его спасти. Но волны были слишком высоки, а корабль — слишком старым. И самый страшный шторм бушевал не снаружи, а внутри него самого.

Он прошел в кабинет, закрыл дверь. На столе ждали папки: доклад Иванова о первых результатах, сводки с фронта, телеграммы от союзников. И маленький, детский рисунок — рыцарь в доспехах, приколотый к стене. Николай сел, взял голову в руки. Наступила ночь, но спать он не будет. Он будет работать. Потому что остановиться — означало признать поражение. А поражение для него теперь было синонимом той самой, увиденной во сне, смерти. Только теперь он начинал понимать, что умирать можно по-разному. И некоторые виды смерти были страшнее пули в подвале Ипатьевского дома.

Глава восьмая: Край

Часть I: Таврический дворец. 15 февраля 1917 года. Утреннее заседание.

Зал заседаний Государственной Думы, с его высокими белыми колоннами и полукруглыми рядами кресел, в тот день напоминал не парламентскую трибуну, а поле боя перед атакой. Воздух был густым от напряжения, тревоги и запаха дешевого табака. Депутаты не перешептывались, как обычно. Они сидели, выпрямившись, с напряженными лицами, глядя на трибуну, где председательствовал Михаил Родзянко. Его могучая фигура казалась сегодня особенно массивной, а лицо — багровым от сдерживаемого гнева и страха.

На столах перед депутатами лежали свежие, пахнущие типографской краской экземпляры «Правительственного вестника». В них был опубликован указ за подписью генерала Иванова, фактически ставивший под контроль МВД все собрания более чем пяти человек и запрещавший «любые публичные высказывания, подрывающие доверие к военным и гражданским властям». Это был уже не намек, а прямой удар по свободе слова. Но это была лишь последняя капля. За месяц «работы» Иванова в Петрограде было арестовано более двухсот человек по политическим мотивам, закрыто три газеты, а остальные были загнаны в жесткие рамки. По городу ходили слухи о пытках в застенках Охранного отделения.

— Господа члены Государственной Думы! — прогремел бас Родзянко, заглушая гул. — Ситуация более не терпит молчания! Мы собрались здесь не по воле случая, а по велению долга! В то время как доблестная армия готовится к решающим боям, в тылу творятся дела, позорящие имя России! Под предлогом военной необходимости уничтожаются последние остатки законности! Произвол и насилие возведены в ранг государственной политики!

Он вытер платком лоб и продолжил, понизив голос, но от этого его слова звучали ещё весомее:

— Сегодня на рассмотрение Думы выносится декларация, подписанная фракциями кадетов, октябристов, прогрессистов и трудовиков. В ней мы, избранники народа, требуем немедленной отставки министра внутренних дел генерала Иванова, действия которого ведут к развалу страны и дискредитируют верховную власть! Мы требуем отмены незаконных указов, восстановления свободы печати и неприкосновенности личности! Мы заявляем, что Дума не может оставаться безучастным наблюдателем, пока страну душат петлей чрезвычайщины!

Зал взорвался аплодисментами, криками «Правильно!», «Долой палачей!». Левые эсеры и социал-демократы, которых осталось немного после арестов, вскочили с мест, выкрикивая уже лозунги против самой войны и монархии. Но даже многие правые, октябристы, сидели мрачно и молчаливо кивали. Их тоже задели: урезаны кредиты, арестованы знакомые промышленники, их собственные привилегии оказались под угрозой.

На трибуну поднялся Павел Милюков. В его руках была не речь, а тот самый текст декларации. Его голос, обычно сухой и аналитический, сегодня звучал с непривычной страстью.

— Господа! Мы стоим перед выбором: либо мы — законодательное учреждение империи, либо мы — собрание манекенов для одобрения любых, даже самых безумных действий! Генерал Иванов — это не министр, это сапог, поставленный на горло России! Его методы — методы Чингисхана, а не европейского государства XX века! Он разрушает то, что должно спасать! Под его началом Министерство внутренних дел превратилось в застенок! И мы, зная это, молчали, ссылаясь на военное время! Но есть предел! Наш долг — сказать «нет»! И сказать это громко, чтобы услышали в Царском Селе, чтобы услышали в окопах, чтобы услышала вся страна!

Дебаты бушевали несколько часов. Даже самые осторожные понимали — это точка невозврата. Принятие декларации будет прямым вызовом царю. Но и молчать было уже нельзя. Когда поставили на голосование, результат был ошеломляющим: «за» — подавляющее большинство. Дума, этот вечно колеблющийся, раздробленный орган, впервые за годы войны выступила единым фронтом против власти. Декларация была принята. Её текст немедленно отправили в редакции газет (которые побоялись его публиковать, но он тут же разошелся в списках) и, конечно, телеграфом — председателю Совета министров князю Голицыну для передачи государю.

Родзянко, бледный, но с горящими глазами, объявил перерыв. Он понимал, что только что подписал приговор если не себе, то, как минимум, Думе в её нынешнем виде. Но иного выхода он не видел.

Часть II: Кабинет министра внутренних дел. Тот же день. Вечер.

Генерал Иванов не кричал. Он сидел за своим новым, огромным столом в кабинете министра и медленно, с выражением глубокого презрения, читал телеграфную ленту с текстом думской декларации. Рядом стоял его адъютант, капитан Орлов, и начальник Петроградского охранного отделения Климович.

— «...действия, позорящие имя России... методы Чингисхана... застенок...» — цитировал Иванов вслух своим хриплым голосом. — Красиво пишут, черти сидоплюи. А кто снаряды для фронта делает? Кто порядок наводит? Они? Нет. Это мы. А они болтать умеют. Мешать.

Он отложил ленту.

— Капитан Орлов, ваше мнение как юриста? Можем ли мы арестовать их всех за государственную измену? За подрыв боевого духа армии?

Капитан Орлов, молодой, но уже с жестким взглядом, ответил четко:

— С точки зрения Положения о чрезвычайной охране и законов военного времени — можем, ваше превосходительство. Декларация содержит призывы к неповиновению властям. Но... арестовать весь состав Думы — это беспрецедентно. Может вызвать взрыв.

— Взрыв мы задавим, — равнодушно сказал Иванов. — Но вы правы. Бесполезно. Их слова — уже яд. Нужно лишить их трибуны. Климович, список самых активных, тех, кто эту декларацию составлял и особенно рьяно выступал.

Климович, похожий на сытого хорька, немедленно вытащил из портфеля бумагу.

— Родзянко, Милюков, Шингарев, Некрасов, Керенский (эсер, но пока ещё депутат)... всего около двадцати фамилий.

— Хорошо. Завтра утром, к открытию заседания, у входа в Таврический дворец. Тихая операция. Пригласить «для дачи объяснений». Не всех сразу, чтобы не создавать толпы. Первых пятерых из этого списка. Если пойдут добровольно — хорошо. Если нет — применить силу. Без шума. А потом... — Иванов посмотрел в окно, на темнеющее небо, — потом я сам поеду к Государю. Пора заканчивать этот балаган.

Он взял телефонную трубку, соединенную с Царским Селом. Через несколько минут раздался голос дежурного флигель-адъютанта.

— Ваше превосходительство, Его Величество на докладе у военного министра. Могу принять сообщение.

— Передайте государю, что в связи с откровенно мятежными действиями Государственной Думы, ставящими под угрозу безопасность тыла в преддверии наступления, я рекомендую высочайший указ о её роспуске. И о введении в Петрограде и Москве положения усиленной охраны с передачей всей полноты власти командующим военными округами. Жду указаний.