Из-под полуприкрытых век на него смотрели глаза отца со стены. И в ушах снова защелкали выстрелы. Выстрелы не из 1905 года. Из будущего. Из подвала.

— Фредерикс, — сказал Николай, и его голос прозвучал металлически чётко, не оставляя места для возражений.

— Слушаю, Ваше Величество.

— Распорядитесь. Завтра утром, в девять, у меня в кабинете в Зимнем. Созываю совещание. Пригласить: председателя Совета министров Голицына, военного министра Беляева, министра внутренних дел Протопопова, министра путей сообщения...

Он на секунду запнулся, вспоминая фамилию.

— Трепова, Ваше Величество, — подсказал Фредерикс.

— Трепова. И начальника Петроградского охранного отделения. И командующего Петроградским военным округом. Только военные и силовики. Никаких думских болтунов. Понятно?

— Понятно, Государь, — Фредерикс поклонился, но в его глазах читалось недоумение и тревога. Такого не бывало. Царь обычно избегал жёстких, оперативных совещаний.

— Генерал Алексеев, — Николай повернулся к нему. — Вы останетесь. Отложите отъезд. Я прочту ваши депеши сегодня же ночью. А завтра вы будете на совещании. Я хочу, чтобы они услышали правду о фронте из первых уст. Без прикрас.

— Слушаюсь, — Алексеев кивнул. В его усталом взгляде промелькнула искра чего-то похожего на надежду. Или на страх перед этой новой, незнакомой решимостью.

— А теперь, — Николай взглянул на жену, — мы возвращаемся в ложу. До конца спектакля.

Он предложил ей руку. Александра Фёдоровна поднялась, оперлась на его локоть. Её пальцы сжали его руку так сильно, что костяшки побелели даже сквозь перчатку.

— Что ты задумал, Ники? — прошептала она на ухо, когда они выходили в коридор.

— Я задумал выжить, Аликс, — так же тихо ответил он. Голос его был спокоен, но в нём дрожала стальная струна. — Выжить самому. И спасти Россию. Мне надоело быть актером в этом театре абсурда. Пора стать режиссёром. Жестоким, если понадобится.

Они вернулись в ложу под завывающие звуки оркестра, начинавшего финальный акт. Николай сел в кресло. Он больше не смотрел на сцену. Он смотрел на зал. На эти сотни бледных, сытых, равнодушных или алчущих лиц. Он изучал их, как полководец изучает карту перед битвой. В его глазах не было прежней отстраненности. Был холодный, безжалостный анализ. Расчёт.

Аппарат в его голове, дремавший долгие годы, запустился с скрипом, но неумолимо. Первое: обезглавить панику в Петрограде. Жестко. Немедленно. Второе: выжать всё из тыла для фронта. Любой ценой. Третье: разобраться с Думой. Они либо будут работать, либо их не будет. Четвертое: найти победу. Одну, но громкую. Поднять дух.

И где-то на самом дне, в самой темной глубине души, шевелился новый, чудовищный, но спасительный инстинкт: Чтобы тебя не убили — заставь бояться. Чтобы твою семью не тронули — сделай её неприкосновенной силой своего авторитета. Мягкость — это роскошь для сильных. Я был слаб. Теперь буду силен. Или умру, пытаясь.

Когда опустился финальный занавес и зал взорвался уже более оживленными аплодисментами, Николай II поднялся последним. Он не спешил кланяться. Он стоял прямо, глядя поверх голов публики, в пустоту, где уже строились призраки его нового, безжалостного царствования. И на его лице, освещенном отблесками софитов, не было ни улыбки, ни доброты. Было только каменное, непроницаемое выражение человека, принявшего страшное решение.

Он вышел из ложи под гул недоумевающего зала, который ожидал привычного, мимолетного, застенчивого кивка. Не дождался.

В тот же вечер. Кабинет Николая в Зимнем дворце.

Комната была огромной, высокой, тонущей в полумраке. Лишь зеленый абажур настольной лампы отбрасывал круг света на разложенные карты, бумаги и бесстрастное лицо генерала Алексеева. Николай скинул парадный мундир, остался в простой гимнастерке защитного цвета. Он ходил взад-вперед по ковру, в его руках дымилась папироса — плохая привычка, к которой он вернулся в последние недели.

— Повторите, Михаил Васильевич, — сказал он, не останавливаясь. — Цифры по Петроградскому гарнизону.

— Около ста шестидесяти тысяч штыков, Государь, — отчеканил Алексеев. — Но это на бумаге. Фактически — запасные полки, переполненные необученным пополнением. Офицерский состав слаб, часть симпатизирует оппозиции. Дисциплина... — он запнулся.

— Распущена, — закончил за него Николай. — Они ближе к толпе, чем к армии. Я понял. А охранное отделение? Что докладывает Климович?

— Агенты сообщают о росте антивоенных и антимонархических настроений. Особенно на заводах: Путиловский, Обуховский, «Арсенал». Большевики, эсеры активизировались. Их лидеры — Ленин, Троцкий, Зиновьев — за границей, но агитация идет. Ждут повода.

— Повод? — Николай резко остановился. — Повод — это мы с тобой, Михаил Васильевич. Наша нерешительность. Наша надежда, что всё «как-нибудь само устроится». Повод — это пустые прилавки и полные театры. Это закончится.

Он подошел к столу, потянулся к графину с водой, налил стакан, выпил залпом.

— Ваше Величество, — осторожно начал Алексеев, — решительные меры в столице... могут быть восприняты как слабость. Как паника.

— А бездействие будет воспринято как смерть! — Николай ударил кулаком по столу. Лампа подпрыгнула, тень метнулась по стене. — Они не боятся нас, Михаил Васильевич. Вот в чем корень зла. Они *не боятся*. Моего отца боялись. Его уважали через страх. Меня... меня считают тряпкой. Добряком, которым вертят жена и проходимцы. — Голос его сорвался. Он снова увидел подвал. Услышал тот презрительный, развязный тон команды... *«Расстрелять»*. Так не говорят с Богом помазанным. Так говорят с никем.

Алексеев молчал, потупив взгляд. Он не мог возразить. Это была горькая правда.

— Завтра на совещании, — продолжил Николай, понизив голос, но в нем зазвучала та же сталь, — я дам указания. Петроградский военный округ переподчиняется непосредственно Ставке. Фактически — вам. Все запасные полки выводятся из города на фронт, немедленно. На их место вводится гвардия. Преображенский, Семеновский, Измайловский полки. Те, кто еще помнят присягу.

— Но, Государь, гвардия — это кадровые полки, они на фронте...

— Они больше нужны здесь! — перебил Николай. — На фронте сейчас позиционная война. А здесь — готовится прорыв. Прорыв нашего тыла. Я предпочитаю потерять пядь земли, чем потерять столицу. Это приказ.

— Слушаюсь. Приказ.

— Далее. Министр внутренних дел Протопопов, — Николай произнес эту фамилию с нескрываемым презрением. — Он сумасшедший. Занимается спиритизмом, пока город горит. Он уходит в отставку. Завтра же.

— Ваше Величество, он имеет поддержку в... определенных кругах, — намекнул Алексеев.

— В кругах Распутина? — Николай усмехнулся, и это была безрадостная, страшная усмешка. — Григорий мертв. Его тень не будет править Россией. Протопопов уволен. Ищем нового министра. Жесткого, умного, беспринципного. Чтобы боялись и полиция, и революционеры. Ищем.

Он снова заходил.

— Продовольствие. Это ключ. Бунты из-за хлеба. Нужно показать, что Двор не жирует, пока народ голодает. Завтра же издаю указ о строжайшей экономии в императорских дворцах. Сокращаем пайки, урезаем расходы. Пусть об этом трубят газеты. И второе: создаю Особый комитет по продовольствию под личным контролем. С диктаторскими полномочиями. Право реквизиций, право расстрела за спекуляцию на месте. Пусть боятся хапуг больше, чем меня.

— Это... чрезвычайные меры, Государь.

— Чрезвычайное время, генерал. Мы воюем. Война — не только на фронте. Она здесь, в этом кабинете, на улицах. И я намерен её выиграть.

Он остановился напротив Алексеева, глядя ему прямо в глаза.

— Михаил Васильевич, вы честный человек. Вы скажете мне прямо: есть ли шанс на успех в этом году? На прорыв? На победу, которую можно преподнести как триумф?

Алексеев вздохнул, потер переносицу. Он думал минуту, собираясь с мыслями.